Что значит быть студентом: Работы 1995-2002 годов
Шрифт:
Театр оставался «вотчиной» студенческой публики. Мы знаем, что студенты не только часто его посещали, но были неплохо осведомлены о перипетиях внутритеатральной жизни: специально намечали коллективный выход на спектакль с тем, чтобы громко выразить свое отношение к происходящему на сцене — освистать постановку или устроить настоящую овацию. Во время мировой войны эта традиция сохранялась, хотя и нет свидетельств о чем-либо подобном премьере чеховской «Чайки» в начале века. В годы Гражданской войны, когда театры сворачивали деятельность, а численность студентов сильно упала, традиция временно замерла. Если выделять те постановки, которые особенно привлекали студенческую публику, то нужно назвать пьесы с политическим подтекстом и театр авангарда [184] . Маргинальная «богемность» столичного студенчества прочитывается и здесь.
184
Kassow S. D.Op. cit. P. 75; Иванов П.Указ. соч. С. 112. Ср.: Петровская И. Ф.Театр и зритель российских столиц. 1895–1917. Л., 1990. С. 69, 79, 87, 96, 106, 109, 189–190.
Изобразительное искусство не является массовым зрелищным видом художественной деятельности. Поэтому о пристрастиях студентов в этой области мы почти ничего не знаем. Равным образом, по стечению обстоятельств, немного информации и по теме «петроградские студенты и музыка»; за исключением разве что свидетельств о популярности ее танцевального жанра (и танца как такового) [185] . Аристократический балет явно не входил в число фаворитов вузовцев, да и билет на балетный спектакль стоил недешево. Почти ничего не известно о пристрастии к фотографии и кино. Очевидно, что, подобно другим горожанам, студенты любили сниматься на фото, но об их «фотовкусах» трудно что-либо сказать. «Народный» кинематограф оставался еще слишком «плебейским» видом творчества, чтобы оказаться в центре внимания универсантов и других вузовцев.
185
Иванов П.Указ. соч. С. 243.
Говоря о «студенческой любви», мы не можем, к сожалению, опираться на материалы «половых переписей» петроградских учащихся, весьма частых на рубеже 1900–1910-х годов и в эпоху нэпа. Однако для анализа долгосрочных тенденций все же разумно их учитывать. (Свидетельствами, прямо относящимися к нашему периоду, являются тексты студенческой публицистики — в газете «Студенческие годы», а также переписки и мемуаров.) После революции 1905–1907
186
О значении психоанализа в дискурсивной истории сексуальности см.: Foucault М.Histoire de la sexualit'e. V. I. Volont'e de savoir. Paris, 1976. P. 120–126, 148–151, 157–158, 197–198, 209–211; о либеральных спорах о сексе в России см.: Engelstein L.The Keys to Happiness…
187
Engelstein L.Op. cit. P. 359–420; Эткинд A. M.Эрос невозможного… С. 41–79; Он же.Содом и Психея: Очерки интеллектуальной истории Серебряного века.
188
Членов М. А.Половая перепись московского студенчества и ея общественное значение. М., 1909. С. 16–27; Иванов П.Указ. соч. С. 90 (о Тверском бульваре).
189
Розанов В. В.Опавшие листья. Короб первый // Розанов В. В. Сочинения. Л., 1990. С. 232–234; Stites R.The Women’s Liberation Movement in Russia: feminism, Nihilism, and Bolshevism, 1860–1930. Princeton; New Jersey, 1978. P. 170–171; Engelstein L.Op. cit. P. 299–358.
190
См., напр.: Радин Е. П.Душевное настроение современной учащейся Молодежи… С. 60; Кауфман А. А.Русская курсистка в цифрах. С. 87; Engelstein L.Oр. cit. P. 385–387 и др.
191
Engelstein L.Op. cit. P. 359–420; Богомолов Н. А.Михаил Кузмин. С. 59–62, 67–98, 101–102, 122–124 и др.
192
Радин Е. П.Указ. соч. С. 85–87; Иванов П.Указ. соч. С. 114–115 и др.
193
Engelstein L.Op. cit. P. 3–8, 422–423.
194
Foucault M.Histoire de la sexualit'e. V. I. La volont'e de savoir. P. 120–126 и др.
195
Последнее замечание имеет к студентам косвенное отношение: необходимы дополнительные исследования, чтобы констатировать легализацию сексуальных меньшинств в студенческой среде.
Конкретизируя описание практик студенческой сексуальности, выделим традиционные места знакомств с партнерами: студенты имели, казалось бы, много возможностей, но чаще всего встреча происходила в семье проживающего в столице товарища — с его сестрой или другой родственницей. Можно было завязать отношения с курсистками в дни совместных политических выступлений или работая в смешанных в половом отношении организациях, вроде Василеостровского кооператива. Наконец, к услугам вузовцев были и более неформальные сообщества — литературные вечера, студенческие закусочные, столовые и кафе. Обычное знакомство чаще всего заканчивалось кратковременным флиртом — браки и даже долговременные сексуальные отношения являлись редкостью. Собственно, за стенами публичного дома «свободный секс» был не в моде, ибо феминистские новации в женских стратегиях (даже в «образованном обществе») оставались скорее редким курьезом, чем обыкновением. Существовала, правда, как утверждает П. Иванов, стратегия купеческих вдов-домовладелиц выдавать замуж за «попавшегося» студента-арендатора засидевшуюся «в девках» дочь [196] . Но браки можно назвать скорее редкостью — слишком запоминающимися были примеры вечно «недостаточных» студенческих семей, тем более если учились оба супруга. Поэтому публичный дом, с коим многие знакомились еще в старших классах гимназии, служил главным прибежищем студенческих «порывов». Этот факт не радовал самих его посетителей: нельзя сказать, чтобы в российском «образованном обществе» получили полное признание французские установки 1840-х годов на поведение юноши или даже мужчины буржуазного круга, несмотря на трансъевропейские заимствования. Сверх того, в самой Франции в рассматриваемую эпоху мышление также изменилось: средоточие «беспорядка» и нездоровья (атрибута этого беспорядка) — публичный дом — контролировали все строже, видя в нем мину, подводимую под биологическую полноценность и выживаемость нации [197] . Российские социологи именно с проституцией связывали распространение венерических болезней, в первую очередь гонореи [198] .
196
Иванов П.Указ. соч. С. 100–101. О студенческих «способах» познакомиться с девушкой см. у того же автора: С. 89–92, 95, 114–115.
197
Corbin A.Les filles de noce: Mis`ere sexuelle et prostitution au XIX esi`ecle. Paris, 1982. P. 385–480.
198
Членов M. A.Половая перепись московского студенчества… С. 16–27; Радин Е. П.Душевное состояние… С. 85–87 и др.
Носители иной сексуальной ориентации посещали общеизвестные среди их сообщества места встреч (Таврический сад, Зоосад, район Аничкова моста и т. д.), равно как и более толерантные к культуре сексуальных меньшинств собрания артистической богемы [199] . Однако об их стратегиях мы знаем очень немногое: насколько они напоминали модели поведения их американских и европейских собратьев? [200] Лишь косвенные впечатления можно составить на основании материалов о знакомствах Кузмина [201] . Скорее всего, традиционные для мужского сексуального меньшинства — до самого недавнего времени — «однодневные» романы были наиболее характерны для студентов-геев.
199
Богомолов Н. А.Михаил Кузмин. С. 67–98.
200
Poliak М.L’homosexualit'e masculine ou: le bonheur dans le ghetto? // Sexualites occidentals / Communications. № 35 / Sous la dir. d’Aries P., Bejin A. Paris, 1982. P. 37–55.
201
Богомолов Н. А.Указ. соч. С. 99–116.
Представленные нами стратегии студенческой сексуальной самореализации едва ли могут удивить — они также «работали» на маргинально-«богемный» имидж студенческой среды. Сексуальное, как принадлежность «интимной сферы», играло, однако, весьма важную роль в конструировании самим студентом своего нового образа для себя и других. Индивидуальный опыт становился коллективным благодаря тому множеству точек соприкосновения, которые объединяли самых разных учащихся. В связи с изменением «границ» студенческого мира в годы Гражданской войны перемены должны были затронуть и сексуальные стратегии вузовцев — в том, что касалось их маргинального статуса. Тем более что на короткий момент показалось, что «сердцевина» буржуазного секса — семья — теряет свои социальные привилегии [202] . Не случайно, очевидно, что именно студенты наиболее горячо подхватили лозунг «отмирания семьи», как показали некоторые опросы начала 1920-х годов [203] . Кроме того, качественно новую ситуацию создало введение смешанного образования и падение прежних социальных перегородок — в условиях хаоса Гражданской войны и массовых перемещений населения. В этом смысле былая маргинальность улетучивалась параллельно с «маргинализацией» всего общества. Однако сказать что-либо конкретное об эволюции студенческой сексуальности в 1917–1920 годах не представляется возможным: мы не смогли обнаружить каких-либо достоверных материалов.
202
Stites R.Equality, Freedom and Justice: Women and Men in the Russian Revolution. 1917–1930 // The Marjorie Mayrock Center for Soviet and East European Research / The Hebrew University of Jerusalem. Research Paper. 1988, April. № 68. P. 4–5, 9–12; Fitzpatrick Sh.Sex and Revolution: An Examination of Literary and Statistical Data on the Mores of Soviet Students in the 1920 s// The Journal of Modern History. V. 50. № 2. 1978 June. P. 272–274.
203
См., напр.: Гельман И.Половая жизнь современной молодежи: Опыт социально-биологического обследования. М.; Пг., 1923. С. 84, 95.
Если попытаться в нескольких словах описать эволюцию студенческой корпорации как социально-психологического феномена в 1914–1920 годах, то целесообразно сосредоточиться на трансформации дискурсивно-практического контекста существования петроградских студентов и «узких мест», из этого проистекавших. В самом деле, изменилось почти все извне: социальный мир, в котором студенты «заслуженно» имели маргинально-«богемный» статус, «границы» между студенчеством и профессурой, студенчеством и государством (последние из названных «границ» стали еще более нестабильны); набор элементарных практик жизни студента претерпевал бурные перемены и даже катастрофы. В то же время студенческая элита — определим так немногочисленное «старое» студенчество — стремилась, насколько возможно, сохранить традиционные дискурс-практики корпорации нетронутыми: автономию, оппозиционность режиму, апелляцию к традиции, студенческую общественность. Между исчезнувшими или быстро меняющимися «границами» группы еще жили прежние формы мышления о корпорации и окружавшем ее мире — их неизбежное «истончение» грозило «разрывом» в недалеком будущем.
Подводя краткий итог рассмотрению «элементарных» жизненных практик петроградского студента, можно сказать, что их совокупность оказывалась базовым конструкционным материалом для «строительства» индивидом своего студенческого «я», сама по себе будучи результатом стечения обстоятельств, приспособлений и компромиссов.
Глава 2
В поисках «пролетарского студенчества»: петроградские студенты в 1920–1925 годах
Развивая выводы, сделанные в конце предыдущей главы, мы последуем путями, которыми мог пройти петроградский студент после того, как предсказуемый «разрыв» произошел. Новая эпоха в жизни учащихся высшей школы города открывается в 1920–1921 годах с концом Гражданской войны и подлинным «вторжением» государства на политическое поле университета и академии (в широком смысле слова). Это не означает, что государственная политика стала стабильной и непротиворечивой: скорее 1920-е — первую половину 1930-х годов можно определить как «стабильную непредсказуемость», и не только в высшей школе. Речь идет о повседневном присутствии и влиянии государственных интересов и их представителей в университете и институтах на ситуацию. Государство отчасти содействовало обнажению неизбежного кризиса, порожденного противоречиями предыдущего периода. Однако ему не всегда удавалось — и чаще не удавалось — разрешить цепь этих кризисов с желаемыми результатами, чему препятствовали и сами несовместимые друг с другом стратегии различных бюрократических аппаратов [204] . В нашей версии событий государство выступает лишь одним из социальных актеров,повлиявших на конструирование новой студенческой идентичности. Главное же внимание уде ляется анализу внутрикорпоративного конфликта«нового» и «старого» студенчества и его последствий. Соответственно «границы эпохи» совпадают с кризисным этапом так называемой «пролетаризации» высшей школы, начавшейся с открытием первых рабочих факультетов (в Петрограде — с 1919/1920 г.) [205] . Создавая эти необычные институции, в которых обучались студенты, не получившие базового образования, но при этом рекомендованные к прохождению нормального вузовского курса, государство организационно оформило ту чуждую «старикам» волну, которая едва не захлестнула высшую школу еще осенью 1918 года. Нарастание конфликта стало очевидным уже в первый год эксперимента, ибо рабфаковцы выступали — и воспринимались — в качестве государственных агентов на поле студенческой политики, что ставило их вне освященной традиции. Наряду с этим продолжалось изменение «границ» студенчества как корпоративной группы. В той мере, в какой проявились неустойчивые «реставраторские» тенденции в нэповском обществе, сопровождавшиеся, например, известным «восстановлением» профессуры как государственных чиновников, наделенных некоторыми нечиновничьими правами и при этом весьма подозрительными самой власти, возрождалось и маргинально-«богемное» студенчество, независимо от того, было ли оно «красным» или «белоподкладочным». Наблюдалась и реставрация элементарных практик студенческой повседневности, пусть и относительная. Очень быстро это отразилось и на взаимоотношениях государства с далеко, казалось бы, не автономными «пролетарскими» студентами [206] . Исследователь наблюдает причудливый процесс качественных перемен в конструировании групповой идентичности наряду со своего рода реконструкцией «жизненного мира». В целом это неплохо вписывается в наши представления о «временности» и «неустойчивости» нэпа, но характер изучаемых реалий много сложнее. Можно сказать, что некоторые черты «буржуазного интеллигента» советской эпохи начинают проступать, хотя и неуверенно, в облике «студента-пролетария». Мы далеки при этом от мысли о неизменности «советского интеллигента» с 1920-х годов до 1991 года. Интереснее посмотреть на вещи с точки зрения «археологии» в стиле М. Фуко, отыскивая следынашего современника в том времени. Такой подход продуктивен еще и потому, что «реставрация» окончилась в начале 1930-х годов именно как возрождение некоторых черт общества старого режима. Сталинизм был эпохой конструирования и нового общества, и нового субъекта, и социальных идентичностей, включая студенческую. Но ему предшествовали эксперименты.
204
Fitzpatrick S.Education and Social Mobility in the Soviet Union, 1921–1934. Cambridge, 1979. P. 97–102 (о чистке 1924 г.).
205
См.: Купайгородская А. П.Высшая школа Ленинграда в первые годы Советской власти (1917–1925). Л., 1984. С. 88–95; Катунцева Н. М.Опыт СССР по подготовке интеллигенции из рабочих и крестьян. М., 1977. С. 31–32.
206
О профессуре см.: Bailes К. Е.Technology and Society under Lenin and Stalin: Origin of the Soviet Technical Intelligentsia, 1917–1941. Princeton; New Jersey, 1978; Idem.Party, State and Society in the Russian Civil War: Explorations in Social History / Ed. by Koenker D. P. et al. Bloomington and Indianapolis, 1989. P. 243–295; О’Коннор Т. Э.Анатолий Луначарский и советская политика в области культуры. М., 1992. С. 67–71, и др. О студенчестве и различных аспектах повседневности: Fitzpatrick S.Sex and Revolution: An Examination of Literary and Statistical Data on the Mores of Soviet Students in the 1920s // The Journal of Modern History. 1978. V. 50. № 2. P. 253–276; Naiman E.The Case of Chubarov Alley: Collective Rape, Utopian Desire and the Mentality of NEP // Russian History / Histoire Russe. V. 17. № 1. P. 1–30; Konecny P.Chaos on Campus: The 1924 Student Proverkain Leningrad // Euro-Asia Studies. 1994. V. 46. № 4. P. 617–635.
Война корпораций
Первые петербургские рабочие факультеты открылись в декабре 1919 года — в университете 8 декабря, чуть позже в Политехническом институте. По воспоминаниям их слушателей, набор был немногочисленным — несколько десятков человек в возрасте от 16–17 до 40 лет, в основном рабочие с петроградских заводов, матросы и красноармейцы, несколько крестьян. Весь конец года они чинили вышедшие из строя отопительную и водопроводную системы. Главной задачей нового учреждения было подготовить слушателей к прохождению университетского курса, при том что исходная база у некоторых рабфаковцев составляла три класса сельской школы. Многие были членами партии или комсомола, служили в частях особого назначения (ЧОН) [207] . Преподаватели первого университетского рабфака еще не были сугубо «советскими» — например, лекции здесь читал П. А. Сорокин. Поэтому трудно считать рабфак образца 1919–1921 годов идеологически «однородным» и однозначным. Это не помешало, однако, быстрому развитию конфликта между его слушателями и студентами-«основниками» [208] . С. П. Жаба утверждает, что поначалу между ними едва не установились дружеские отношения шефства старших над младшими и передачи студенческой традиции, позже нарушенные вмешательством партийных структур и трудностями военной жизни [209] . По воспоминаниям студентов факультета, первые столкновения произошли вокруг требования рабфаковцев признать за ними все базовые студенческие права на сходках и в студорганизациях, что будто бы спровоцировало резкий отпор со стороны университетских лидеров из числа «вечных студентов» [210] . Учитывая имидж «выдвиженцев» новой власти, такое развитие событий представляется правдоподобным. Но если все выглядело и как-то иначе, показательны сами версии, сконструированные post factum: партийное манипулированиерабфаковцами и презрение«старого студенчества».
207
На штурм науки: Воспоминания бывших студентов Факультета Общественных Наук Ленинградского университета / Под ред. В. В. Мавродина. Л., 1971. С. 43–46, 84, 227–231.
208
«Основниками» называли «полных» студентов (в отличие от студентов рабочего факультета).
209
Жаба С. П.Петроградское студенчество в борьбе за свободную высшую школу. Paris, [б.г.]. С. 24, 29, 48.
210
На штурм науки. С. 21.
Рабочий факультет даже территориально составлял «особый мир»: он разместился в здании бывших Высших женских курсов на 10-й линии Васильевского острова, будучи «недосягаем» для пропаганды «основников», которые, в условиях голода, непростых, мягко говоря, отношений с городскими властями, мобилизации, мало интересовались делами «подозрительной» группы будущих универсантов. Все изменилось в 1921–1922 годах. В августе 1921 года СНК принимает новый университетский устав, вводящий жесткие меры административного регулирования жизни высшей школы и студенческий набор по линии местных советских органов, Красной Армии, РКП(б), РКСМ и профсоюзов [211] . Соответственно уже осенью 1921/22 учебного года в университете и других вузах появились первокурсники, во многом отличавшиеся от студентов 1918 года. Они выделились в самостоятельную мини-корпорацию, объединенную и организационно-административно (в том числе через партийные, комсомольские и профсоюзные структуры), и по структуре индивидуальных практик — схожим габитусом. Сразу установилась связь между первым курсом и численно выросшими рабочими факультетами: этим студентам легче было найти общий язык друг с другом, нежели с прочими соучениками. Новая «корпорация в корпорации» быстро увеличивала число своих адептов и пользовалась поддержкой государственной и партийной бюрократии зиновьевского Петрограда, тогда как «старому» студенчеству наносился удар за ударом: давление на сходках и выборах в Советы; аресты и в конце концов высылка осенью 1922 года его вожаков из числа членов небольшевистских партий, чистки 1923–1924 годов (последняя имела целью избавиться от всех «опасных» элементов). Было бы ошибкой, однако, утверждать, что такой сценарий развития событий был предрешен уже в 1921 году — и предрешен где-то наверху. Напротив, даже обстоятельства чистки 1924 года показывают, что результирующая — если она вообще имела место быть — проистекала из взаимодействия противоречивых тенденций и не в последнюю очередь из несовместимости двух студенческих корпораций [212] . Если габитус среднего представителя «старого студенчества» был описан в предыдущей главе, то для понимания происходившего в первой половине 1920-х годов логично обратиться к так называемым «новым студентам».
211
Об уставе и его принятии см.: Смирнова Т. М.История разработки и проведения в жизнь первого советского устава высшей школы // Государственное руководство высшей школой в дореволюционной России и в СССР. Сб. ст. М., 1979. С. 6–38.
212
Fitzpatrick S.Education and Social Mobility. P. 97–102; Konecny P.Chaos on Campus.