Чтение онлайн

на главную - закладки

Жанры

Что значит быть студентом: Работы 1995-2002 годов
Шрифт:

Партийные архивы, хранящие стенограммы собраний ячеек РКП(б) и отчеты партийных комитетов, позволяют заглянуть на верхние этажи студенческой «общественности», изучить технологию принятия многих решений [51] . Будучи «новыми» студентами, коммунисты конструировали образ мышления, в котором встречались официальные формулы и собственно студенческиймир. Взаимодействуя с «рядовым» учащимся, член партии нередко мог воспользоваться своим более высоким статусом, навязывая свои языковые модели. Безусловно, в каждом данном акте коммуникации в игру вступала конкретная конфигурация статусных ролей, исполнявшихся социальными актерами. В то же время ситуация 1920-х годов отличалась исключительностью партийного статуса во многих типах коммуникации — даже в интимных отношениях (конечно, следует избегать любой переоценки). Изучая протоколы партийных собраний, мы сталкиваемся с, так сказать, эталоннымивысказываниями, сопричастными студенческим реалиям и затем деформируемыми в условиях «демократической» студенческой коммуникации. Кроме того, отчеты парткомов интересны возможностью отследить разного рода искажения, нарушения и отступления от нормативного языка, особенно частые в условиях сосуществования данной этики с другими способами оценивать мир — сосуществования, реального на всем протяжении 1920-х годов [52] . Равным образом могут оказаться полезными комсомольские архивы.

51

ЦГАИПД. Ф. 1158. Oп. 1. Д. 1а, 1б, 208, 233, 238; Ф. 40. Oп. 1. Д. 1б и др. РГАСПИ. Ф. 17. Oп. 60. Д. 220, 489.

52

Речь здесь, разумеется, идет только о риторике письма — о дискурсе.

Периодика — студенческая, вузовская, городская — иногда сообщает больше, чем архивные материалы. Во всяком случае, они корректируют друг друга. До осени 1918 года сохранялся в большей или меньшей степени плюрализм прессы, возникший после 17 октября 1905 года. При всех ограничениях печаталось немало студенческих газет и журналов: от эпохи 1914–1916 годов до нас дошли газета левой политической ориентации «Студенческие годы», ряд студенческих сборников [53] . Особое внимание университету и институтам уделяла либеральная пресса — достаточно пролистать ежегодники газеты «Речь». Резко сокращается печатное пространство в 1917–1920 годах, сперва по причине отсутствия необходимых средств и падения корпоративной организованности студенчества, позднее — по цензурным соображениям и из-за дефицита бумаги. Студенческая пресса возрождается уже в первые годы нэпа, но в новом обличье. Если «Студенческие годы» были прежде всего политическим оппозиционныморганом, то «Красный студент» и журнал университетского рабочего факультета «Вулкан» имели задачей представить университетскую и институтскую жизнь, а также литературное творчество. Специфика печатных

изданий заключается в своего рода «двойной нормативности», когда нормативный студенческий — или «новостуденческий» — язык как минимум согласован с официальным метаязыком [54] — по крайней мере там, где этот последний определенно сложился (например, в политике). Печать не отличается, с другой стороны, от документов разного рода общественных организаций в том, что она также сосредоточена в руках интерпретаторов, доминирующих в корпоративной жизни. Учитывая особенности функционирования языка-практики, этот факт не представляет собой преграды, но существенно специфицирует процедуру анализа как архивных, так и печатных документов. Тексты нестуденческого происхождения, хотя и опосредованы метаэтикойэпохи, но специфичны как проявления того или иного частногодискурса. Однако даже они могут быть полезными, информируя о корпоративных практиках. Например, «Красная газета» в 1923 году писала о «неделе помощи пролетарскому студенчеству» [55] . Из ее корреспонденций нам становится известно о «сборе милостыни» на городских улицах, технике пропагандистской кампании и т. п., что позволяет очертить тенденции в студенческой коллективистской культуре начала 1920-х годов. Интересны и важны свидетельства о студенческом быте. Кому бы они ни принадлежали — студенту или нет, раскрываемый в них мир повседневных практик доступен по большей части благодаря журналистике и литературе (художественной, мемуарной). Например, из публикаций «Красного студента» видно, какучащиеся пытались рационализировать быт посредством экономии времени, разделения домашнего труда, экспериментов с «дальтон-планом» [56] . Регулярно появлявшиеся в журналах «пробы пера» на поприще художественной литературы доносят до нас живой язык студента-«пролетария», показывая рождение, трансформацию и ассимиляцию нормативного «мышления», зафиксированного вузовской журналистикой и партийно-профсоюзно-комсомольскими архивными материалами. Примитивные с точки зрения литературной техники студенческие рассказы, повести, поэмы оказываются в этом отношении более ценными, нежели изощренный писательский текст [57] . «Пролетарии» часто писали не на студенческие темы, но о Гражданской войне, деревне. Выбор сюжетов и их освещение интересны прежде всего в контексте тревоги за потерю «классового статуса».

53

См., напр.: Путь студенчества. М., 1916.

54

Имеется в виду язык-основа, то есть язык, претендующий на универсальность.

55

Красная газета. 1923. 3 октября, 10 октября, 23 ноября, 29 ноября.

56

Красный студент. 1924. № 3. С. 25–28, 31; № 4. С. 24; № 6. С. 33–34; № 8/9. С. 19–22.

57

Ср.: Каверин В. А.Освещенные окна // Каверин В. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. VII. М., 1983. См.: Ч. III. Петроградский студент. С. 379–588.

Социологические и статистические материалы датированы в массе своей 1920-ми годами, точнее — их серединой. Сугубо по Петрограду их найдено немного, но возможно привлечение — для анализа контекста — сведений по другим регионам. Объекты исследования варьировали от общей характеристики условий жизни и умонастроений студенчества до анализа жилищной обстановки, сексуального поведения, репертуара чтения или бюджета времени. В частности, мы располагаем итогами анкеты В. В. Кизеветтера о жилищно-бытовых условиях петроградского студенчества в середине 1920-х годов, опросом Е. В. Полякова о половой жизни и установках студентов Ленинградского медицинского института в тот же период, общим обследованием учащихся Технологического института [58] . Социологические опросы одновременно конструировали «образцового студента» (т. е. играли политически значимую роль) и анализировали эффекты этого конструирования. До известной степени социология эпохи нэпа (да и дореволюционного времени) связана с той волей к рационализации, которую можно было бы описывать в терминах второго российского Просвещения, если бы она не накладывалась на культуру Серебряного века. Опросники были построены исходя из гипотезы о нормативной структуре студенческой личности, с отслеживанием возможных отклонений от заданной нормы. Студент, с одной стороны, усваивал данную схему, а с другой — творил ее как участник социального процесса. Не только социолог или общественный работник, но и преподаватель и — чаще всего — сам студентполагали (и, наверное, не могли не полагать) данную гипотезу оптимальной, а описываемую ею личность нормативной. Тем самым опросный лист, даже без учета полученных социологом данных, может быть важным источником по истории студенческих ценностей. Анализ более изощренный, с учетом корреляций между различными разделами и отдельными вопросами анкеты, позволяет исследователю выявить нюансы «нормативной личности», в особенности там, где ни у спрашивающего, ни у отвечающего не было ясности: например, в вопросе о статусе и перспективах семьи как социального института. Студент Коммунистического университета им. Я. М. Свердлова (Москва) в начале 1920-х годов считал семью явлением реакционным, буржуазным и соответственно лишенным будущего, противополагая ей, как правило, «длительное свободное сожительство» [59] . Однако уже в середине десятилетия опросы студенчества различных регионов и специальностей — Харькова (медики), Одессы (вся совокупность городского студенчества), Петрограда (медики) — выявили поворот к семейным ценностям, хотя и неустойчивый. Неустойчивость отразилась и в дискуссиях вокруг нового брачно-семейного Кодекса РСФСР, принятого в 1926 году, и в социологической литературе, например в книге С. Я. Вольфсона «Социология брака» (1929 г.). По сути, зарегистрированный брак мало отличался от «длительного свободного сожительства» по своим юридическим последствиям. Поэтому в тех условиях было бы упрощением противополагать эти две формы семейной организации. Констатация исторической ограниченности семейного института, прямая его увязка с переходным к коммунистическому обществу периодом, с мелкобуржуазной стихией вели к предсказанию его скорой и неминуемой кончины [60] . Причем этот взгляд не был конъюнктурой, но напротив — чертой «мышления», дискурсивной особенностью того историзма,который отличает марксизм. До тех пор пока апокалиптическое видение мира (ощущение кануна мировой революции) раннего большевизма было определяющим, будущее семейного института казалось сумрачным [61] . В то же время какой-либо новый проект для половой жизни отсутствовал. Отрицательное отношение к семье сопровождалось критикой «буржуазной распущенности». Можно сказать, это были две стороны одной медали: в результате складывалось впечатление ложности, двусмысленностиименно буржуазногобрака, а не брака вообще. Потенциально оставалась возможность объявить коммунизм обществом реставрации «истинной семьи». Пропаганда умеренности — если не «пролетарского аскетизма» — звучала во многих текстах эпохи [62] . С другой стороны, оценка брачного института коррелировала с интерпретацией любви. Рационализм и материализм 1920-х годов выразился, в частности, в отрицании важной роли или даже реального существования «сложных эмоций», включая любовь. Студенты указывали на сугубо физиологическую основу отношений полов [63] . Их взгляды вписывались в вульгарную версию фрейдовского психоанализа, как и в упрощенную павловскую физиологию. При этом некоторых «статистиков» удивляло, что отрицающие существование любви как таковой сами, однако же, ее пережили. У этой загадки могло быть несколько решений, не противоречивших одно другому (в рамках заданной системы этических координат): 1) если брак есть буржуазный институт, тогда его природа имеет мало общего с тем, что называется любовью, — более того, не является ли «любовь» буржуазной же риторикой о браке; 2) понятие «любовь» может служить и для обозначения простой физиологической связи; 3) «любовь» есть «сложная эмоция», но преходящая (как всякая эмоция) и связанная с «физиологией», и с «буржуазным» ее пониманием (основа брачного союза) ничего общего иметь не может и т. п. Эти решения основаны на анализе как дискурса эпохи, так и частной проблематики данной анкеты и ее метода.

58

Поляков Е. В.Студенчество ЛМИ как профессионально-бытовая группа (По анкетному исследованию 1924/25 г.) // Социальная гигиена. 1928. № 1 (11). С. 67–88; Кизеветтер В. В.Обследование студенческих общежитий при ленинградских вузах в санитарном и бытовом отношениях // Там же. № 4(14). С. 51–64: Он же.К характеристике современного студенчества. Л., 1927, и др.

59

Гельман И.Половая жизнь современной молодежи. М.; Пг., 1923. С. 95.

60

Вольфсон С. Я.Социология брака и семьи. Минск, 1929; ВЦИК XII созыва. Вторая сессия. Стенограф, отчет. М., 1925. С. 222–312; ВЦИК XII созыва. Третья сессия. Стенограф, отчет. М., 1926. С. 554–704, 862–868.

61

В известном смысле, искренний(не только в качестве веры) марксизм только так и может рассматривать семейный институт. Новые возможности открываются лишь с окончательнойи, до известной степени, тотальнойтеологизацией марксизма в советском обществе 1930-х годов.

62

Ср.: Залкинд А. Б.Половой фетишизм. К пересмотру полового вопроса. М., 1925; Он же.Половая жизнь и современная молодежь // Коммунистическая мораль и семейные отношения. Сб. ст. Л., 1926. С. 118–130; Он же.Половой вопрос в условиях советской общественности. Л., 1926; Виноградская П.Крылатый эрос товарищ Коллонтай // Коммунистическая мораль и семейные отношения. С. 96–115, и др.

63

Ср.: Гельман И.Указ. соч. С. 66; Ласс Д. И.Современное студенчество: Быт, половая жизнь. М.; Л., 1928. С. 198–201.

Еще одним классом привлекаемых источников являются мемуары. Их сложно охарактеризовать уже потому, что грань между мемуарами и другими жанрами художественной литературы практически отсутствует: «Освещенные окна» В. А. Каверина — весьма характерный пример. Анализ мемуаров даже более труден, чем интерпретация студенческого литературно-поэтического творчества эпохи. Первые из них появляются «по свежим следам» в середине 1920-х годов [64] . Второй поток мемуаров приурочен к десятилетию революции, к первым юбилеям рабочих факультетов (1927–1931/32 гг.) [65] . Наконец, множество воспоминаний появилось в 1930–1990-е годы в России, СССР и за границей [66] . Особенность источников этого рода — в привнесении более позднего текста; или, скорее, в рассказе о прошлом сквозь призму ценностей другой эпохи. Нечто подобное происходите путешественником, попавшим в страну иной культуры, — с той разницей, что наш «путешественник» в этой стране долгое время жил на «правах гражданина» [67] . Он рассматривает собственное прошлое с высоты пережитого позднее, «новыми глазами». Скажем, взгляд экономиста А. С. Наринского на его встречи с Н. И. Бухариным опосредован «борьбой с правым уклоном» 1928–1929 годов, репрессиями второй половины 1930-х годов, умолчаниями «хрущевского десятилетия», «гласностью» и, наконец, первыми годами постсоветской истории [68] . Автор то тут, то там полемизирует с нынешними событиями и их интерпретаторами, подчиняясь новым дискурсивным нормам (разумеется, незаметно для самого себя): достаточно перечитать его рассуждения о «пролетаризации» института (в его случае — Московского института народного хозяйства) [69] . Как выделить прошлое из мира чуждых ему ценностных ориентиров? Только соотнося оригинальные следы эпохи с мемуаристикой. Ведь иначе многие реалии умерли бы для исследователя бесповоротно: с течением лет мемуарист может «прочитать» в своем прошлом то, что когда-то представлялось ему несущественным или не могло быть «прочитано». Возвращаясь к тому же Наринскому, можно указать на историю двух исключенных за сокрытие своего социального происхождения. Автор конца 1920-х годов из среды «пролетариев» описал бы этот эпизод, не акцентируя или совсем не упоминая высокой успеваемости и активной общественной работы исключенных. Эти детали казались тогда малосущественными. Главное — обман, «классовая хитрость». Справедливость рассматривалась как классовая категория [70] . Возможно, однако, что мемуарист, поступавший в институт на общих основаниях с дипломом об окончании единой трудовой школы по программе дореволюционного коммерческого училища, уже в 1920-е годы смотрел на вещи по-другому, нежели рабфаковец или направленный в вуз по партийной (или иной) путевке. Тем не менее антидискриминационное мышление, которое «водило» рукой автора воспоминаний, было бы для него тогда в некотором смысле экзотикой.

64

Бухбиндер Н. А.Студенческая организация при Петроградском комитете Р.С.-Д.Р.П. (больш.) // Красная летопись. 1923. № 6. С. 293–301; На пути к победе. Из революционной истории Горного института. Л., 1926. С. 158–181.

65

См., напр.: Рабочий факультет ЛЭТИ им. В. И. Ульянова (Ленина). 1921–1931 Л., 1931; Красное студенчество. 1928. № 3/4. С. 26–40; 1929. № 11. С. 26–37.

66

Ленинградский университет в воспоминаниях современников / Под ред. В. А. Ежова, В. В. Мавродина. Т. II. Петербургский-Петроградский университет. 1895–1917. Л., 1982; История Ленинградского университета: Очерки / Под ред. Мавродина В. В., 1969; На штурм науки: Воспоминания бывших студентов факультета общественных наук Ленинградского университета / Под ред. Мавродина В.В., Л., 1971; Кареев Н. И.Прожитое и пережитое. Л., 1990; Наша дань Бестужевским Курсам. Воспоминания бывших бестужевок за рубежом. Париж, 1971; Лихачев Д. С.Университет // Лихачев Д. С. Прошлое — будущему. Л., 1985. С. 23–27; Наринский А. С.Время тяжких потрясений. СПб., 1993, и др.

67

Хотя далеко не всегда эта культура была знакома мемуаристу изначально. Почти все студенты «открывали» ее для себя. Например, уроженец маленького украинского городка А. С. Наринский с приездом в Москву попал в другой мир: Наринский А. С.Указ. соч. С. 30–31.

68

Там же. С. 30–36.

69

Там же. С. 22–29.

70

О «классовости» морали см.: Преображенский Е. А. Оморали и классовых нормах. М.; Пг., 1923; Партийная этика: Документы и материалы дискуссии 20-х годов / Под ред. А. А. Гусейнова, и др. М., 1989.

Такова общая характеристика источников, привлекаемых для рассмотрения настоящей темы. Их разнообразие создает не только трудности, но и возможность «рассказать» о прошлом многомерно.

Глава 1

Реальности «единой семьи»: петроградские студенты в 1914–1920 годах

В период Первой мировой войны и первых послереволюционных лет формы мышления студента о себе как студенте мало изменились по сравнению с длительной предшествующей эпохой 1860–1900-х гг. Хотя на уровне риторики степень «беспокойства» при обсуждении ставших к тому времени традиционными тем единства и солидарности заметно повысилась. Уже в работе С. Кассова отмечалось, что феномен студенческого движения предполагал апелляцию к традициям, заложенным в пореформенный период, известную спонтанность и слабую управляемость студенческого протеста, его теснейшую связь с вопросами корпоративного статуса и прав, наконец, эмоциональное отношение к членству в корпорации и все ту же солидарность [71] . В годы революции, Первой мировой и Гражданской войн эти черты по-прежнему доминировали в социально-психологическом автопортрете петроградского студента.

71

Kassow S. D.Students, Professors, and the State in Tsarist Russia Berkeley; Los Angeles; London, 1989. P. 50.

На первый взгляд, расширение социальной группы накануне 1914 года, равно как и новые возможности для «свободного» политического выбора, открывшиеся после 1905 года, вели к медленной, но бесповоротной деградации связующих студенческую семью «социально-психологических черт». Однако то ли эта деградация происходила слишком медленно, то ли происшедшие в российском обществе изменения не были настолько глубоки, но петроградский студент во многом остался тем же, кем и был. Конечно, простое повторение «модных» среди петроградских (и вообще российских) студентов «понятий» мало что дает для понимания становления социальной идентичности как процесса. Мы не собираемся, разумеется, отказываться от привычного в социальных науках использования, воспроизведения и (даже!) «оправдания» категорий обыденного сознания [72] , но попробуем проследить их генезис и способы существования и проявления.

72

Boltanski L., Th'evenot L.De la justification. Paris, 1991. P. 161–162.

«Признаки корпорации», или корпоративная жизнь

Корпоративность как система ценностей была представлена и в письме, и на практике. Она не сводилась только или даже прежде всего к противопоставлению себя окружающему миру — университетскому или какому-либо иному, но проявлялась в повседневности студенчества как социальной группы через существование и деятельность различных студенческих организаций, уклад жизни в студенческих гостиницах и столовых, особенности вовлечения новичков в общую «семью», и — не в последнюю очередь — в поведении выпускников. Сама по себе эта корпоративность не являлась чем-то исключительным, специфически российским: аналогичные феномены изучены историками студенчества Франции, США, Великобритании и других стран [73] . Однако нам интересно посмотреть на нее с иного «наблюдательного пункта»: как формировались в языке и действительности рядового студента «комплексы корпоративного сознания»?

73

Caron J.-C.Generations romantiques. Les 'etudiants de Paris et le Quartier Latin (1814–1851). Paris, 1991; Jarausch K. H.Students, Society, and Politics in Imperial Germany. The Rise of Academic Illiberalism. Princeton; New Jersey, 1982; Cohen R.When the Old Left was Young: Students Radicals and America’s First Mass Students Movement. N.Y.; Oxford, 1993, и др.

Чтобы разобраться в этом, обратимся к анализу того, что представлялось сводом «неотъемлемых» прав российского студенчества (на примере Петрограда), покушение на которые воспринималось особенно болезненно (откуда бы оно ни исходило) и которые «старожилы» стремились «привить» тому потоку новичков, что наводнил высшую школу в 1918/19 учебном году. Главное «право», из коего проистекали все остальные, можно было бы определить как право на корпорацию, на единство. Оно не было сформулировано эксплицитно, но «ощущалось» практически. (Редко встречалось в студенческой прессе описание и уж тем более обсуждение того, как следует друг друга называть, что носить и т. п., — лишь с появлением учащихся рабочих факультетов оказалось, что это может стать проблемой.) Понятие «студенчество» интегрировало разрозненные группы учащихся вузов города и России. Студенты обращались друг к другу на «вы», используя выражения «господин студент» или «коллега» [74] . Характерно и то, что называли «гордостью за форму» и что позднее было подмечено рабфаковцами в обидном прозвище «белоподкладочники» [75] . Наконец, священная традиция единства впечатляюще проявлялась в моменты конфликтов той или иной части студенчества с «нестуденческим» миром, как принцип безусловной солидарности и взаимоподдержки.

74

См., например, «этнографическое» описание жизни московского студенчества в начале века: Иванов П.Студенты в Москве. Быт. Нравы. Типы. 3-е изд. М., 1918. С. 113. Есть свидетельства и о бытовании среди отдельных групп студенчества обращения «товарищ»: Воронков М.Из жизни дореволюционного студенчества. М., 1947. С. 8.

75

Воронков М.Из жизни дореволюционного студенчества. С. 5–6; Иванов П.Указ. соч. С. 239–244 (сатирическое изображение «модника»).

Мемуарные свидетельства и студенческая «этнография» дают обильный материал для наблюдений и размышлений. В мемуарах студентов Петербургского университета различных эпох — не только анализируемой — ярко запечатлен тот стресс, который испытывал недавний гимназист, переступивший университетский порог. Мемуаристы выделяли ощущение несоизмеримой с их прошлым жизненным опытом свободы, возможность выбора — как в учебных программах, так и в общении [76] . Однако речь шла об индивидуализме, прочно ассоциированном с жизнью в рамках определенного сообщества: недаром П. Иванов отмечал, что студенты-первокурсники любили не в меру часто величать друг друга «коллега» [77] . «Свобода» интерпретировалась прежде всего как свобода от тех форм зависимости, которые обусловливали мир гимназиста, — от авторитаризма преподавателей, «единомыслия», «зубрежки», дисциплинарных практик гимназии. Эта же «свобода» предполагала подчинение общепринятым правилам дискурса и действия (если их можно разделять [78] ) — отказ следовать им, как показал опыт «красного студенчества», приводил к глобальному конфликту. Самоназвание и обращения можно рассматривать и в более широком контексте, имея в виду мир практик [79] . Статус студента предполагал постоянную апелляцию к корпоративной традиции, отличительные формы действия (мода — «гордость за форму»; досуг — выходы в определенные театры, на поэтические вечера и т. п.; «места обитания» — студенческие дома, например на Мытнинской набережной, и образ жизни в них; студенческий труд — заработки прежде всего «уроками»; университетская жизнь — сходки, землячества, политические кружки, различные формы взаимопомощи).

76

Иванов П.Указ. соч. С. 110–111. Однако так было не всегда, о чем свидетельствуют воспоминания Н. И. Кареева о Московском университете рубежа 1860–1870-х годов: «…студентов первого курса угощали преимущественно латинским и греческим языками с приемами, сильно напоминавшими гимназию» (Кареев Н. И.Прожитое и пережитое. Л., 1990. С. 114).

77

См. примеч. 4. (в файле — примечание № 78. — верст.).

78

Ср. идеи Витгенштейна и Остина о языке-действии: Витгенштейн Л.Философские исследования // Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. 1 / Пер. Козловой Н. С., Асеева Ю. А., М., 1994. С. 215, 218, 248–249 и др.; Austin J. L.Philosophical Papers. Oxford, 1962. P. 220–239.

79

В этом смысле представляется продуктивной концепция Бурдье о габитусе, под коим подразумеваются «<…> схемы-генераторы принципов классификациии поддающихся классификации практик, которые (схемы. — А. М.)функционируют на уровне практического действия, но не достигают эксплицитного выражения, и суть результат оформления, в форме различных диспозиций, известного различимого положения в социальном пространстве — точно определенного<…> внешним(в контексте внутреннего/внешнего. — А. М.) соотношением с другими такими положениями» (Bourdieu P.La noblesse d’'etat: Grandes 'ecoles et esprit de corps. Paris, 1989. P. 9; курсив и выделение — наши).

Конфликты вокруг статуса студенческой корпорации, связанные с игнорированием в университетском уставе 1883 года самого ее существования, «содействовали» складыванию группового самосознания не в последней степени. Но после принятия 27 августа 1905 года существенных юридических поправок к уставу поле конфликтов несколько сузилось: по крайней мере, уменьшились препятствия к легальной деятельности студенческих организаций и — в соответствии с манифестом 17 октября 1905 года — собраний, результатом чего явился расцвет землячеств в вузах Петербурга (впрочем, в этом город мало отличался от других университетских центров империи) [80] . Возможно, именно сокращение пространства кризиса внутри и вне университета — хотя и очень относительное — повлияло на дискуссию об «умирании» или «перерождении» российского студенчества (как внутри самой студенческой корпорации, так и вне ее) [81] . При этом традиционные уже формы жизнедеятельности студенческого сообщества мало изменились: те же сходки, та же болезненная реакция на преследование товарищей, растущая политизация конфликтов с властями [82] , обозначившаяся еще накануне революции 1905 года. Одновременно столкновения с группой «академистов» свидетельствовали, что проблемы, связанные с развитием корпоративного самосознания студенчества в рамках авторитарного режима, не исчезли [83] . «Академисты» казались другим студентам «инородным телом», — поскольку представляли интересы правительства и защищались структурами власти в моменты конфликтов с товарищами. Тем самым оставался открытым вопрос о признании государством самого существования студенчества как автономной корпорации. Кроме того, не было ясности со статусом студенческих организаций внутри университета: иногда, как в истории с проектом студенческого кооператива в Петербурге, режим делал настолько значительные шаги назад, что «завоевания» 1905 года выглядели лишь временным, эфемерным успехом [84] . Именно в рамках подобных конфликтов студенты конструировали и «проявляли» свое групповое самосознание.

80

См., например: Петроградский студенческий календарь на 1914/15 учебный год. Пг., [б.г.]. С. 99 (указана цифра — около 140 землячеств). С. 106–108 (проект нормативного устава землячества).

81

Kassow S. D.Students, Professors and the State in Tsarist Russia P. 370–374.

82

Важно подчеркнуть, что в России кануна первой революции любой социальный конфликт мог политизироваться, и даже сугубо студенческие «истории» 1890-х годов обретали политический характер в глазах и власти, и «общественного мнения». Мы говорим о политизации с учетом изменения содержания «политического» в России рубежа столетий и начала XX века. С возникновением РСДРП, партии социалистов-революционеров и Союза освобождения понятие «политического», вероятно, эволюционировало.

83

О конфликте с «академистами» см.: Лейберов И. П.Революционное студенчество Петроградского университета накануне и в период Первой мировой войны (март 1914 — февраль 1917 г.) // Очерки по истории Ленинградского университета. Вып. 2. Л., 1968. С 18. 23–24, 28–29.

84

См.: Лейберов И. П.Революционное студенчество Петроградского университета накануне и в период Первой мировой войны (март 1914 — февраль 1917 г.) // Очерки по истории Ленинградского университета. Вып. 2. Л., 1968. С. 32.

Поделиться:
Популярные книги

В теле пацана 6

Павлов Игорь Васильевич
6. Великое плато Вита
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
5.00
рейтинг книги
В теле пацана 6

Неудержимый. Книга II

Боярский Андрей
2. Неудержимый
Фантастика:
городское фэнтези
попаданцы
5.00
рейтинг книги
Неудержимый. Книга II

Кодекс Охотника. Книга V

Винокуров Юрий
5. Кодекс Охотника
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
аниме
4.50
рейтинг книги
Кодекс Охотника. Книга V

Три `Д` для миллиардера. Свадебный салон

Тоцка Тала
Любовные романы:
современные любовные романы
короткие любовные романы
7.14
рейтинг книги
Три `Д` для миллиардера. Свадебный салон

Газлайтер. Том 2

Володин Григорий
2. История Телепата
Фантастика:
попаданцы
альтернативная история
аниме
5.00
рейтинг книги
Газлайтер. Том 2

Совок 9

Агарев Вадим
9. Совок
Фантастика:
попаданцы
альтернативная история
7.50
рейтинг книги
Совок 9

Бездомыш. Предземье

Рымин Андрей Олегович
3. К Вершине
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
рпг
5.00
рейтинг книги
Бездомыш. Предземье

Охотник за головами

Вайс Александр
1. Фронтир
Фантастика:
боевая фантастика
космическая фантастика
5.00
рейтинг книги
Охотник за головами

Не грози Дубровскому!

Панарин Антон
1. РОС: Не грози Дубровскому!
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Не грози Дубровскому!

Воин

Бубела Олег Николаевич
2. Совсем не герой
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
9.25
рейтинг книги
Воин

Прогрессор поневоле

Распопов Дмитрий Викторович
2. Фараон
Фантастика:
попаданцы
альтернативная история
5.00
рейтинг книги
Прогрессор поневоле

Особое назначение

Тесленок Кирилл Геннадьевич
2. Гарем вне закона
Фантастика:
фэнтези
6.89
рейтинг книги
Особое назначение

Не кровный Брат

Безрукова Елена
Любовные романы:
эро литература
6.83
рейтинг книги
Не кровный Брат

Покоритель Звездных врат

Карелин Сергей Витальевич
1. Повелитель звездных врат
Фантастика:
боевая фантастика
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Покоритель Звездных врат