Чуча
Шрифт:
— А, — кивнул он, — знаю, знаю! Ты слышал ночью Волка?
— Он подходил к вольеру, — ответил Олень.
— Его убили.
— Нет, убили другого. Здесь был хромой. Он ушел.
— Хромой? — подскочил Чуча. — А он говорил с тобой?
— Он рычал на меня. Он рычал, что я унижаюсь перед людьми и что другие даже забыли Песню Леса.
— А кто другие?
— Он не сказал.
— Я не забыл! — крикнул Чуча.
— Он не говорил про тебя.
— Нет, это про меня. Он знает, что я живу у
И вдруг — «хоу! хоу!» — Чучу обдало горячим лесным и молочным духом, чуть не снесло с перекладины. Рядом стояла бурая рогатая гора на тонких, не по росту, ногах. Гора моргала круглыми глазами и дышала: хоу! хоу!
— Не бойся, — засмеялся Олень. — Это Зубр.
Бурый и рогатый помолчал около Чучи, подышал и шагнул к двум другим, что топтались неподалеку.
— Зачем тебя посадили к ним? — слабым от страха голосом спросил Чуча.
— Я сам перепрыгнул. Вон оттуда. — Олень кивнул в сторону, где важно прогуливались его собратья.
— Зачем?
— Они родились в неволе. Еда! Для них только еда! Они даже не слыхали о Правде Леса.
— А зубры? Такими рогами легко убить.
— Они никого не убивают.
— Даже для еды?
— Они едят траву. Знаешь, какая бывает трава! Ты не пробовал мышиный горошек?
— Нет.
— А лесной вейник? А перловник?
— Я не ем травы, Олень.
— Жаль. Ты принес бы мне. Да нет, надо щипать самому. Забрать губами снизу, от корня… — Глаза Оленя стали совсем лиловыми. И вдруг он поднял морду и тоненько простонал: — Я хочу на свободу-у! Я в мой лес листвяный уйду!
— У-у-у! — лениво подхватил самый большой Зубр.
— Там кусты! Там кусты! — захлебывался Олень.
А Зубры забубнили свое:
— Не вкусны, не вкусны…
— Там кусты, и дубровы, и ветер, — пел Олень.
— Не вкусны дубовые ветки, — тянули Зубры.
— И ветер — друг! — закончил на высокой ноте Олень.
А Зубры ушли голосами вниз:
— Не вкусны дубовые ветки из рук. Из человечьих рук.
— Почему они не сломают загородку? — спросил Чуча. — Им это просто.
— Их зовут «обученные неволе», — ответил Олень. — Они много лет здесь.
— Я попрошу Большую Чучу. Она выпустит тебя.
— Не выпустит. Я просил, — нагнул голову Олень.
— Но она не поняла. Ведь ты не знаешь человечьей речи.
— А ты?
— Я знаю. Я научился.
— И ты любишь людей?
— Я люблю Большую Чучу.
— Значит, любишь людей.
— Нет, я люблю Большую Чучу.
— Так у нас, у зверей, не бывает, — поднял морду, раздумывая, Олень. — Ты какой-то странный зверь. Но все-ттаки приходи ко мне почаще. Ты странный, но очень лесной.
В окно глядел желтый, красный, бурый осенний лес. Воздух лиловел и густел с каждой минутой. В темнеющей комнате огонь плиты становился все ярче.
— Давай-ка ужинать, — позвала я брата.
Он отложил бумаги, закрыл и погладил альбом с засушенными растениями — гербарий.
— А я ведь скоро кончу, — похвалился он. Уселся за стол, потер темными от въевшейся смолы руками щеки, глаза — устал!
Я поставила на стол сковородку с жареным мясом кабана — вчера брату выдали в лесничестве.
— Ох и вкусно! — радовался он. — Ты молодец, сестренка! Прямо жалко домой отпускать! — говорил он и щурился, и видно было, думал о своем: о работе, которую писал, о лесе — как его растить и беречь.
— Чаю налить?
— Нет, потом. — И снова за стол. — До снега съезжу в город, — сказал он. — Работу отвезу.
— И меня захватишь.
Мой отпуск подходил к концу.
— И тебя, и Чучу. Ну, а пока — молчок.
В комнате тихо. Даже лес за окном молчит. Только Чуча тихонечко чавкает — я дала ему сухарь…
Но вот и он замер. Поставил ушки. Что это? Нет, ни чего. Показалось. Да нет же, далекий, знакомый: «О-у-у! О!»
Чуча уже сидит, схватившись за решетку. Снова, бли же: «О-у-у! У-у!» И вот рядом с домом, где-то у оленьего вольера…
— Совсем обнаглел! — крикнул брат и вскочил из-за стола. — Я теперь его по голосу знаю — это хромой. Вчера тоже у вольера ходил. Ну ничего. На днях егеря соберутся. Возьмем его.
Утром, как только брат ушел в лес, Чуча выскочил из клетки. Он прыгнул на стол, пробрался среди чашек и тарелок, сел на задние лапки.
— Кх! Кхма-ма! — проговорил он, напрягая животик. И снова: — Кхма-ма!
— Что тебе, Чуча?
— Кх-олень! Кхалеша!
— Ну, пойдем.
Когда мы с Чучей подошли к вольеру, там суетились люди.
— Что случилось?
— Поглядите.
У самой загородки, примяв обглоданную сосенку, ле жал Алеша.
Белела его длинная запрокинутая шея, ноги подлом лены, как в беге.
— Чи-чу! Чи-чу! — закричал-запричитал Чуча, спрыгнул с моего плеча, побежал к другу.
На узком рыжем боку был процарапан след трехпалой волчьей лапы.
…Все живое умеет горевать. Кричит-убивается птица над разоренным гнездом; перестает есть собака, потерявшая хозяина: кошка, когда у нее заберут котят, мечется по комнате, мяучит, зовет…
Но я никогда не видала, чтобы зверь плакал.
Огромные тяжелые слезы выкатывались из Чучиных глаз. Мордочка была мокрой. Он лежал у меня на согну той руке, вздрагивал и попискивал. Я гладила его и не знала, чем утешить.
— Мой брат убьет этого хромого волка, — говорила я. — Это он во всем виноват.