Чучело человека
Шрифт:
Что было со мной все эти годы — не помню. Лишь одна долгая, ледяная темнота. Анабиоз. И не было снов. Лишь при пробуждении, я услышал где-то позади меня как будто голос. Голос Первого. Он что-то рассказывал, и ржавые усы его, должно быть, шевелились вслед за необычными гласными. Я оглянулся, но за темнотой никого не увидел. Голос продолжал литься, будто из ниоткуда, обращаясь в пустоту, утекая в никуда. То звучала легенда, которой прежде я не слышал. Я прислушался:
«…Она была выполнена из черного мрамора, настолько черного, что сама ночь могла позавидовать ей. Статуе предстояло увидеть Фараона. Собственно, Фараону она и предназначалась. Безупречные формы, безукоризненный мрамор. Фараон мог быть доволен. Статуя оглядела себя. Существовало когда-либо большее совершенство? Нет. Разве не поникнет головой человек в ее присутствии? Должно быть, поникнет.
Статуя склонилась к зеркалу. Что это?! — под левой грудью пристроилось неприметное членистоногое. «Ты кто?» — возмутилась Статуя. «Клещ». Ответ показался настолько очевидным, что Статуя не сразу нашлась что ответить. Но не для обычного смертного предназначалась она, и уж точно — не для паразита!
«Уходи!» — приказала она. Клещ поднял голову, и попытался возразить, но Статуя не снизошла, чтобы услышать смиренные слова. «Проваливай!» — закричала она и щелчком смахнула его на пол.
«Хорошо, я уйду. Впрочем, не слишком ли ты спешишь, прогоняя меня?» «Умолкни!» — торопливо потребовала Статуя, опуская на членистоногое тяжелую ступню. Раздался легкий треск, Статуя пренебрежительно встряхнула ногой и вернулась к зеркалу, дабы в последний раз оглядеть себя перед появлением владыки. Она всмотрелась в отражение и… о, боги! — там, где под грудью прежде находился Клещ, вдруг открылось безобразное светлое пятно, пятно, которое минуту назад присутствие Клеща делало абсолютно незаметным! В это мгновение она услышала шаги Фараона.
«Здравствуй!» — приветствовал Фараон. «Здравствуй», — Статуя покорно опустила голову. Фараон приблизил лицо. «Что это?» — спросил он, указывая пальцем в злополучное пятно. «Это? — переспросила Статуя, и ее вдруг разобрала дьявольская дрожь. — Это…» Фараон презрительно скривил губы, и свита повторила этот жест. «Разрушить!» — разочаровано махнул Фараон и за его спиной эхом побежал неумолимый шепот: «Разрушить… разрушить…» В тот же вечер Статуя была разбита».
В тот вечер Статуя была разбита… Быть может, голос с необычными гласными, заворожил меня, быть может, ледяная темнота успокоила — я вновь забылся коротким, тревожным сном, ловя ускользающим сознанием связь между утрачиваемой реальностью и странной легендой.
Основательно разбогатев и прибавив в весе, Щепкин приказал себе быть вегетарианцем. Исхудалое тело к концу второго года устойчивого роста предприятия превращалось в пудинг. Щепкин решил, что в этом направлении пора предпринимать определенные шаги: не жалуя лыжи, пришлось встать на лыжи, пришлось бегать и вести журнал учета калорий. Сложно это — быть человеком состоятельным, но отказывать себе в соответствующих атрибутах буржуазности. Два месяца непринужденного бега в сквере у «VOSSTANOVLENIE Ltd» дали результат: Щепкин сбросил четыре килограмма. Всего четыре. В соответствие с журналом учета калорий и рекомендациями диетологов, оставалось еще двадцать четыре. То есть получалось (4 кг: 2 мес = 2 кг в мес; 24 кг: 2 кг в мес = 12 мес), что бегать Щепкину предстояло еще двенадцать месяцев, и этот расчет озадачивал неприятно.
Решения Щепкин принимал под воздействием чувств, но полагал, однако, что работает интеллект; он верил, пик возможностей впереди, себя он еще покажет, продолжит генерировать новые и новые идеи… но ничего не происходило, и, как апофеоз, Щепкина принялась посещать нехорошая мысль: «VOSSTANOVLENIE Ltd» — это то единственное, на что он сможет подвигнуться за всю — в самом деле, прескверная мысль — за всю-всю жизнь. Что ж, рассудил он, и этого не мало. Не насилуя разум, он решил убегать от избыточного веса как бы с чистой головой — совсем не думая в момент забега, то есть абсолютно. Что тут же принесло плоды: суточная норма сбрасываемого увеличилась. Значит, из всего можно извлечь пользу, решил Щепкин; более того, можно не думать и в любое другое время. Тем не менее, не думать было сложно, думать Щепкин привык, однако ценные идеи так и не приходили.
С науками складывалось не менее туго: при матери Щепкин образования не получил, встав на ноги, поступил на экономический, где понял, что ошибся; не сложилось и с юридическим, а также социологическим. Поискав звезду в нескольких университетах, Щепкин забросил образование. Вопреки неудачам с образованием, в наличии талантов Щепкин не сомневался. Осязать таланты было сложно, однако Щепкин твердо верил — таланты есть. Есть они и точка! Таланты проявляются в манере говорить, в умении непринужденно завести и поддержать беседу, в позе, когда он сидит или оборачивается к собеседнику. Это подтверждали и сотрудники Компании, однако не то, чтобы из желания польстить шефу, зная, что тому будет приятно услышать о его необычайной манере вести разговор, разумеется нет, — дело в том, что Щепкин и сам замечал за собой некие высокие свойства. И свойства эти, он знал наверняка, произрастали из тех ценных зерен, кои при рождении даруются человеку свыше. Чувствуя себя носителем некой почетной миссии, Щепкин незначительное время тому пообещал прекратить тратиться, взять, наконец, себя в руки и сделать нечто такое… о чем заговорят. Многие об этом заговорят. И, быть может, он навсегда останется в истории. Да-да, в истории! Ведь разве не для высоких устремлений рожден человек? И разве не уготована человеку заоблачная участь? Только не многие разрешают себе в это верить. Тем лучше для Щепкина, в смысле — не хотелось бы делить участь на две и более персон. И вышло: увлечением последних месяцев для Щепкина стало размышление о смысле существования.
Что касается личной жизни вообще, и ее плотской составляющее в частности, то Щепкину она не поддавались напрочь. Не единожды пытаясь завести отношения, он вновь и вновь пробовал ухаживать, но всякий раз, мысленно возвращаясь к той, далекой, давал постыдный обратный ход, разочаровывался сам и разочаровывал дам, — впрочем, не разбивая сердца. «Далекая» порхала где-то высоко и, собственно, никогда к Щепкину ничего кроме презрения не испытывая, давно позабыла о его существовании. Все же не тот был человек Щепкин, чтобы вот так взять и сдаться. Полагая, что нелюбовь вещь преходящая, а чувства штука вечная, Щепкин предчувствовал иную, обновленную встречу — такую, как это бывает с личностями сверхъестественными, необыкновенными, при которой у одного спадает пелена с глаз, а другой предстает, наконец, в истинном, данном свыше контексте. Она разглядит, думая о «далекой», убеждал себя Щепкин, разглядит и полю… Быть может, полюбуется им. Но время шло, «далекая» мелькала на страницах местных журналов, сопровождала отца в дальних и ближних поездках, занималась собой, а пелена все никак не спадала. «Ничего, подожду», — решил Щепкин и продолжил борьбу с калориями, размышляя об участи и смысле сущего.
Как часто бывает наивен и инфантилен человек, как часто! Калории, участь и смысл существования… Как часто!
Она просила называть ее «цветком граната», он звал ее Белкой. «Далекой» нравилось. Вот ведь как: красиво; и вот: «бэлла» — европейский этимон «прекрасная», «чудесная». Много лет назад так и казалось. Белка. «Бэлла фигура». «Чудесная личность». А так: «тело дамы с прекрасными пропорциями и замечательной кожей»? Более прочего «далекая» предпочитала «Роза» Роза пахнет, роза благоухает, роза источает аромат. В самом деле, «далекая» — дама более чем современная, бреет подмышки. Бреет икры. Прекрасная! Чудесная! Щепкину не нравилось, но он уступал. Тем не менее, небритости дам — часто мужская слабость.
Ей нравились имена с согласной «щ». И неспроста: людям по сердцу имена с согласными, встречающимися и в их именах.
У «далекой» крупная родинка на щеке. Пятнадцать лет назад Щепкин говорил, что «мушка». «Шпанская», добавлял десять лет назад. Сейчас говорит, «бородавка».
«Как ты думаешь, жены первых лиц государств наставляют супругам рога?» — смеялась. «А сколько жен у первых лиц?» «Ты сколько бы имел?» — лукаво косилась. «Не знаю… Не хотел бы страдать, оставляя богатство — друзей, любимых, предметы. Нужно обогащаться, увеличивая единственно то, что возьмешь с собой. Оставлять обидно…» — невпопад витийствовал он. «Ну и дурак!» И вправду дурак.
За высоким разрезом таила ножки. Похоже, у нее был хороший нюх на приключения, однако говорила, что отдаст «самое дорогое» только супругу. Завидовал ли Щепкин будущему супругу? Кто знает.
Кроме вздохов ничего не было. Приходила слушать музыку. Он ждал, что дева размякнет. Дева не мякла. Но как хотелось, как хотелось, мама родная! Звал: «Приходи только слушать!» «Ты без женитьбы хочешь!» — и уверяла, что отец привил ей ряд строгих-престрогих правил.
Те давнишние отношения нельзя было назвать ни героическими, ни рыцарскими, ни жертвенными. Однако — близкими к таким. Он в это верил. И многим когда-то жертвовал.