Чудеса Антихриста
Шрифт:
— Нет, нам еще не следует уходить, — сказала она донне Элизе,
А карабинер все убеждал выпустить его.
— Нет, нет и нет! Пусть он прежде отдаст ребенка.
Это был ребенок Пьеро и Марчии. Но он был их приемыш, из-за этого-то и поднялась вся история.
Карабинер старался привлечь толпу на свою сторону. Он старался убедить не Пьеро и Марчию, а всех остальных.
— Ведь мать ребенка Нинетта, — говорил он, — и вы все знаете это. Она не могла держать у себя ребенка, пока не выйдет замуж; а теперь она вышла замуж и хочет взять к себе ребенка. A Марчиа не соглашается отдать его. Это жестоко по отношению
Но эти слова не имели никакого успеха среди населения Корвайя.
— Нинетта из Джерачи! — воскликнул Пьеро, и кольцо вокруг карабинера сомкнулось еще теснее.
— Когда мы пришли за ребенком, — продолжал он, — мы его не нашли. Марчиа была в трауре, вся комната была затянута черным, и в хижине у нее сидели женщины и плакали. И она показала нам свидетельство о смерти ребенка. Тогда мы пошли сказать Нинетте, что ребенок ее покоится на кладбище.
Отлично! Немного спустя мне пришлось стоять здесь на площади. Тут же играли дети. Одна из девочек шумела и кричала больше других.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Франческо, — ответила она, не задумываясь.
Мне пришло в голову, что эта девочка «Франческо» могла быть мальчиком Нинетты. Я стоял и следил за ней. Немного спустя, Франческо вошла в дом Марчии. Я пошел вслед за ней. Она сидела с Марчией и ужинала. При моем появлении все женщины подняли крик, а я схватил синьорину Франческо и выскочил с ней на улицу, потому что это не ребенок Марчии. Поймите же это, господа. Это ребенок Нинетты! Марчия не имеет на него никакого права!
Тут заговорила сама Марчиа. Она говорила глубоким голосом, который каждого заставлял слушать себя, и движения ее были медленные и благородные. Она не имеет прав на ребенка? А кто одевал и кормил его? Он мог умереть сотни раз, если бы она не ухаживала за ним. Нинетта отдала его Лa-Фелукке! Они все знают Ла-Фелукку. Отдать ей ребенка — это все равно, что сказать: «Ты обречен на смерть!» И что такое право? Кто любит ребенка, тот и имеет на него право. Она и Пьеро любили мальчика, как своего сына. Его нельзя отнимать у них.
Жена была в полном отчаянии, а скорбь мужа была, пожалуй, еще сильнее. Он грозил карабинеру при малейшем его движении. Но тот все-таки думал добиться своего. Народ смеялся, когда он говорил о «синьорине Франческо».
— Ударь меня, если хочешь, — сказал Пьеро. — Разве тебе это поможет? Разве тогда ты удержишь ребенка? Ведь он не твой! Ведь это сын Нинетты!
Пьеро обернулся к донне Микаэле:
— Просите его, чтобы он помог мне! — И он указал на изображение Христа.
Донна Микаэла сейчас же подошла к Марчии.
Она пугалась и содрогалась перед тем, на что она решилась, но отступать теперь было не время.
— Марчиа, — прошептала она, — признайся! Признайся, если у тебя хватит сил!
Марчиа удивленно взглянула на нее.
— Ведь я же вижу, — продолжала донна Микаэла. — Вы похожи друг на друга, как две капли воды. Но если ты хочешь, я ничего не скажу.
— Он убьет меня, — прошептала Марчиа.
— Я знаю кого-то, кто не допустит убить тебя! — сказала донна Микаэла. — Иначе у тебя отнимут ребенка, — прибавила она.
Все молчали
— Это мой ребенок, — проговорила она, но так тихо, что ее никто не слыхал. Она повторила эти слова, и они вырвались у нее страшным воплем. — Это мой ребенок!
— Что ты сделаешь со мной теперь, когда я признаюсь в этом, — продолжала она, обращаясь к мужу — Это мой ребенок, но не твой! Он родился в тот год, когда ты был на работах в Мессине. Я отдала его Ла-Фелукке, в это же время у нее был и ребенок Нинетты. Однажды, когда я пришла к Ла-Фелукке, она сказала мне: «Мальчик Нинетты умер!» Сначала я подумала: «Боже, если бы это был мой»! А потом я сказала Ла-Фелукке: «Сделай так, будто умер мой мальчик, а Нинеттин жив!» Я дала Ла-Фелукке мой серебряный гребень, и она согласилась. Когда ты вернулся из Мессины, я сказала тебе: «Возьмем на воспитание ребенка! Мы все время не ладим с тобой. Попробуем взять ребенка»! Тебе понравилась эта мысль, и я взяла себе на воспитание собственного ребенка. И ты полюбил его, и с тех пор мы живем, как в раю.
Как только она заговорила, карабинер поставил ребенка на землю. Темные мужские фигуры расступились, пропуская его. Но Микаэлу охватил ужас, когда она увидала, что карабинер уходит. Теперь-то ему и следовало остаться, чтобы защитить бедную женщину. Уходя, он как бы говорил: «Она стоит вне закона. Я не могу охранять ее!» То же самое почувствовали все мужчины и женщины, стоявшие тут. «Она вне закона!»
И все разошлись один за другим.
Пьеро стоял, не трогаясь с места и не поднимая глаз. Но в нем закипало что-то ужасное и злое. Гнев и страдание терзали его сердце. Когда он и Марчиа останутся одни, между ними произойдет что-то ужасное.
Страшнее всего было то, что жена и не старалась избежать своей участи. Она стояла неподвижно, покорная своей судьбе и ожидая неизбежной кары. Она не молила и не бежала. Она съежилась, как собака перед разгневанным господином. Сицилианские женщины знают, что их ожидает, когда они оскорбляют честь своих мужей.
На ее защиту выступила одна только донна Микаэла.
Никогда бы она не упросила Марчию сознаться, сказала она Пьеро, если бы она знала, что он такой человек. Она думала, что он человек благородный. А благородный человек в этом случае сказал бы: «Ты поступила дурно, а то, что ты перед всеми призналась в своем проступке и подвергаешь себя моему гневу, чтобы сохранить у себя ребенка, искупает все. Этого наказания с тебя довольно». Благородный человек взял бы на руки ребенка, обнял бы жену и пошел бы с ними домой. Так бы поступил синьор. Но ведь он не синьор, а дикое, кровожадное животное.
Она могла говорить, что ей угодно — ни Пьеро, ни его жена не слушали ее. Казалось, что слова ее ударяют в непроницаемую стену.
Ребенок в это время подошел к отцу и хотел взять его за руку. Он с ненавистью взглянул на мальчика. Теперь, одетый девочкой, с гладко зачесанными волосами, он был поразительно похож на Марчию; раньше он этого не замечал. Пьеро ногой оттолкнул от себя сына Марчии.
Что-то тяжелое нависло над площадью. Соседи тихо и медленно расходились по домам. Многие уходили неохотно и медлили, но все-таки уходили. Муж, казалось, ждал, когда уйдут последние.