Чудесные занятия

Кортасар Хулио

Неделя закончилась, царапина на руке Почо еле видна, они вернулись в Буэнос-Айрес в понедельник рано утром, еще до жары, Альфредо оставил их дома, а сам поехал встречать свекра, Рамос тоже поехал в аэропорт Эсейса [152] , а Фернандито помогает подготовиться к встрече, потому что кто-то из друзей должен быть в доме, в девять является Акоста со своей дочкой, которая может поиграть с Почо у тети Сулемы этажом выше, все словно притупилось, вернуться домой, где все уже по-другому, Лилиане приходится заниматься стариками, а свое держать при себе, не распускаться, Альфредо помогает ей вместе с Фернандито и Акостой, отражая прямые попадания, он вмешивается в разговор и, чтобы помочь Лилиане, пытается убедить свекра пойти вздремнуть после такого долгого путешествия, один за другим все расходятся, остаются только Альфредо и тетя Сулема, в доме воцаряется тишина, Лилиана принимает успокоительное и, не сопротивляясь, отправляется в постель, она тут же засыпает, как человек, который до конца завершил свое дело. Утром беготня Почо в гостиной, шарканье домашних тапочек старика, первый телефонный звонок, наверняка или Клотильда, или Рамос, мама жалуется на жару или на влажность, обсуждает обеденное меню с тетей Сулемой, в шесть Альфредо, иногда Пинчо с сестрой или Акоста с дочкой, чтобы та поиграла с Почо, коллеги из лаборатории, которые настойчиво советуют Лилиане вернуться на работу, а не замыкаться в четырех стенах, пусть сделает это ради них, химиков не хватает и Лилиана им сейчас совершенно необходима, пусть приходит хотя бы на неполный рабочий день,

это поможет ей немного взбодриться; первый раз ее отвез Альфредо, Лилиана не могла вести машину в таком состоянии, потом она не захотела его утруждать и стала ездить сама, а иногда по вечерам она брала с собой Почо и они ехали в зоопарк или в кино, в лаборатории ей были очень благодарны за то, что она так помогла им с новыми вакцинами, вспышка эпидемии на побережье, приходится оставаться на работе допоздна, работа приносит удовлетворение, срочная командировка в Росарио [153] вместе с коллегами, двадцать коробок ампул, мы это сделали, ну и работа, Почо пошел в колледж, Альфредо возмущается, нынешних детей учат арифметике совершенно по-другому, каждый его вопрос ставит меня в тупик, старики играют в домино, в наше время все было иначе, Альфредо, нас учили каллиграфии, а ты посмотри, что за каракули в тетради у этого мальчишки, куда мы идем. Так хорошо молча глядеть на Лилиану, такую маленькую на просторной софе, просто бросить на нее взгляд поверх газеты и увидеть, как она улыбается, взаимопонимание без слов, она говорит, старики правы, а сама издалека улыбается ему, словно девчонка. Но это первая настоящая улыбка, идущая из сердца, как тогда, когда они ходили в цирк с Почо, он стал лучше успевать в колледже и заслужил мороженое и прогулку по порту. Начались сильные холода, Альфредо теперь приходит не каждый день, в профсоюзе проблемы, и ему часто приходится ездить в провинцию, иногда приходит Акоста с дочкой, а в воскресенье Фернандито или Пинчо, это ничего особенно не значит, у всех свои дела, а дни такие короткие, Лилиана поздно возвращается из лаборатории, занимается с Почо, который потерялся среди десятичных дробей и бассейна реки Амазонки, в конце концов остается только неизменный Альфредо, гостинцы старикам, невысказанное ощущение покоя, когда вечером сидишь рядом с ним у камина и беседуешь вполголоса о проблемах страны, о здоровье мамы, рука Альфредо на плече Лилианы, ты слишком устаешь и от этого неважно выглядишь, это неправда, но все равно благодарная улыбка, как-нибудь опять съездим на дачу, не будет же так холодно всю жизнь, ничто не может длиться всю жизнь, Лилиана осторожно убирает его руку и ищет сигареты на столике, ничего не значащие слова, он смотрит на нее не так, как всегда, рука снова оказывается на ее плече, они склоняют головы друг к другу, долгая тишина, поцелуй в щеку. Что тут скажешь, так уж вышло, нечего и говорить. Наклониться к ней, чтобы зажечь ей сигарету, которая дрожит в ее руке, просто надеяться без слов, может быть, даже точно зная, что слов не нужно, что Лилиана глубоко затянется и со вздохом выпустит дым, что она начнет судорожно всхлипывать, уйдя в прошлое, не убирая своей щеки от щеки Альфредо, не противясь и беззвучно плача, теперь уже только для него, уйдя в то, что понятно ему одному. Бесполезно шептать избитые фразы, плачущая Лилиана — это предел, рубеж, за которым начнется другая жизнь. Если бы утешить ее, вернуть ей спокойствие было так же просто, как написать в тетради эти слова, увековечив моментальными зарисовками застывшие мгновения, помогая нескончаемому ходу дня, если бы все это было возможно, но приходит ночь, а с нею и Рамос, он потрясение смотрит на результаты последних анализов, щупает у меня пульс, сначала на одной, потом на другой руке, он не может скрыть удивления, сдергивает с меня простыни и смотрит на меня, обнаженного, пальпирует бок, дает непонятное указание медсестре, медленно, с недоверием приходит осознание того, что я ощущаю как бы издалека, мне почти забавно, ведь я знаю, что этого не может быть, что Рамос ошибается и что все это неправда, правда совсем другая, срок, который он от меня не скрыл, и улыбка Рамоса, его манера ощупывать меня так, будто он не в состоянии это принять, его нелепая надежда, мне никто не поверит, старик, и я силюсь признать, что да, наверное, это так, кто его знает, я смотрю на Рамоса, который выпрямляется и опять смеется и отдает распоряжения, а голос у него такой, какого я не слышал в полумраке этих стен, погруженный в забытье, постепенно удается убедить себя, что да, но теперь нужно попросить его, как только уйдет сиделка, нужно обязательно попросить его, пусть подождет немного, пусть подождет хотя бы до утра, прежде чем сказать об этом Лилиане, прежде чем вырвать ее из сна, в котором она впервые за долгое время больше не одна, и из этих рук, которые обнимают ее во сне.

152

Эсейса — главный аэропорт аргентинской столицы.

153

Росарио — город к северо-западу от Буэнос-Айреса, на реке Парана.

[Пер. А.Борисовой]

Шаги по следам

Довольно заурядная история — скорее в стиле упражнения, чем упражнение в стиле, — поведанная, скажем, каким-нибудь Генри Джеймсом [154] , который посасывал бы мате в патио Буэнос-Айреса, или Ла-Платы [155] двадцатых годов.

Хорхе Фрага уже переступил порог своего сорокалетия, когда у него созрело решение изучить жизнь и творчество поэта Клаудио Ромеро.

154

Джеймс Генри (1843—1916) — американский писатель. В произведениях Кортасара упоминается неоднократно.

155

Ла-Плата — здесь: город на берегу залива Ла-Плата, административный центр провинции Буэнос-Айрес, расположен к юго-востоку от аргентинской столицы.

Мысль эта зародилась у Фраги во время одной из бесед с друзьями в кафе, где все снова сошлись во мнении, что о Ромеро как человеке до сих пор почти ничего не известно: автор трех книг, все еще вызывавших восхищение и зависть и принесших ему шумный, хотя и непродолжительный успех в начале нашего века, поэт Ромеро как бы сливался с собственными поэтическими образами и не оставил заметного следа в литературоведческих, а тем более в иконографических трудах своей эпохи. О жизни и творчестве поэта можно было узнать лишь из умеренно хвалебных рецензий в журналах того времени и единственной книжки неизвестного энтузиаста-учителя из провинции Санта-Фе [156] , чье упоение лирикой не оставляло места трезвым умозаключениям. Отрывочные сведения, неясные фотографии, а все остальное — досужие выдумки завсегдатаев литературных вечеров или краткие панегирики в антологиях случайных издателей. Но внимание Фраги привлекал тот факт, что стихами Ромеро продолжают зачитываться так же, как зачитывались когда-то стихами Карриего [157] или Альфонсины Сторни [158] . Сам Фрага открыл для себя поэзию Ромеро еще на школьной скамье, и, несмотря на все усилия эпигонов с их нравоучительным тоном и затасканными образами, стихи «певца Рио-Платы» [159] произвели на него в юности столь же сильное впечатление, как произведения Альмафуэрте [160] или Карлоса де ла Пуа [161] . Однако лишь много позже, став уже довольно известным критиком и эссеистом, Фрага серьезно заинтересовался творчеством Ромеро и пришел к выводу, что почти ничего не знает о его личных переживаниях, возможно еще более впечатляющих, чем его творения. От стихов других хороших поэтов начала века стихи Клаудио Ромеро отличались особой доверительностью тона, задушевностью, сразу же привлекавшей к себе сердца молодых, которые по горло были сыты пустозвонством и велеречивостью. Правда, во время бесед о творчестве Ромеро с друзьями или учениками Фрага нередко задавался вопросом, не приумножает ли тайна, окутывающая личность поэта, магию этой поэзии, идеалы которой туманны, а истоки неведомы. И всякий раз с досадой убеждался, что и в самом деле таинственность еще сильнее распаляет страсти почитателей Ромеро; впрочем, его поэзия была настолько хороша, что обнажение ее корней никак не могло ее умалить.

156

Санта-Фе — здесь: провинция в восточной части Аргентины.

157

Карриего Эваристо (1883—1912) — аргентинский поэт, певец буэнос-айресских предместий.

158

Сторни Альфонсина (1892—1938) — аргентинская поэтесса.

159

Рио-Плата — здесь: район провинции Буэнос-Айрес, примыкающий к заливу Ла-Плата.

160

Альмафуэрте (наст, имя — Педро Бонифасио Паласьос; 1854—1917) — аргентинский поэт и прозаик.

161

Пуа Карлос де ла (1898—1950) — аргентинский поэт.

Выходя из кафе после одной из таких бесед, где, как обычно, Ромеро прославляли в неопределенно-общих выражениях, Фрага ощутил настоятельную потребность серьезно заняться поэтом. И еще он почувствовал, что на сей раз не сможет ограничиться чисто филологическими изысканиями, как почти всегда делал прежде. Сразу стало ясно — надо воссоздать биографию, биографию в самом высоком смысле слова: человек, среда, творчество в их нерасторжимом единстве, хотя задача казалась неразрешимой — время заволокло прошлое плотной пеленой тумана. Вначале надо было составить подробную картотеку, а затем постараться синтезировать данные, идя по следам поэта, став его преследователем, и, лишь настигнув его, можно будет раскрыть подлинный смысл творчества Ромеро.

Когда Фрага решил приступить к делу, его жизненные обстоятельства складывались критически. У него был известный научный авторитет и должность адъюнкт-профессора [162] , его уважали коллеги по кафедре и студенты. Но в то же время он не смог заручиться официальной поддержкой для поездки в Европу, чтобы поработать там в библиотеках: хлопоты окончились плачевно, наткнувшись на бюрократические препоны. Его публикации не принадлежали к тем, что помогают автору распахивать двери министерств. Модный романист или критик, ведущий литературную колонку в газете, мог рассчитывать на гораздо большее, чем он. Фрага прекрасно понимал, что, если бы его книга о Ромеро имела успех, самые сложные вопросы разрешились бы сами собой. Он не был тщеславен сверх меры, но кипел от возмущения, глядя, как ловкие борзописцы оставляют его позади. В свое время Клаудио Ромеро с горечью сетовал на то, что «стихотворец великосветских салонов» удостаивается дипломатического поста, в котором отказывают ему, Ромеро.

162

Адъюнкт-профессор — младшая научная должность, помощник профессора.

Два с половиной года собирал Фрага материалы для книги. Работа была нетрудной, но кропотливой и подчас утомительной. Приходилось ездить в Пергамино [163] , в Санта-Крус [164] , в Мендосу [165] , переписываться с библиотекарями и архивариусами, копаться в подшивках газет и журналов, делать необходимые выписки, проводить сравнительный анализ литературных течений той эпохи. К концу 1954 года уже определились основные положения будущей книги, хотя Фрага не написал еще ни строчки, ни единого слова.

163

Пергамино — город в северной части провинции Буэнос-Айрес.

164

Санта-Крус — город на юге Аргентины, в Патагонии.

165

Мендоса — город (а также провинция) на западе Аргентины, в предгорьях Анд. В середине 1940-х годов Кортасар работал в Мендосе школьным учителем.

Как-то сентябрьским вечером, ставя новую карточку в черный картонный ящик, он спросил себя: а по силам ли ему эта задача? Трудности его не волновали, скорее наоборот — тревожила легкость, с какой можно припустить по хорошо знакомой дорожке. Все данные были собраны, и ничего интересного больше не обнаруживалось ни в аргентинских книгохранилищах, ни в воспоминаниях современников. Он собрал доселе неизвестные факты и сведения, которые проливали свет на жизнь Ромеро и его творчество. Главное состояло теперь в том, чтобы не ошибиться, найти точный фокус, наметить линию изложения и композицию книги в целом.

«Но образ Ромеро… Достаточно ли он мне ясен? — спрашивал себя Фрага, сосредоточенно глядя на тлеющий кончик сигареты. — Да, есть сходство нашего мироощущения, определенная общность эстетических и поэтических вкусов, есть все, что неизбежно обусловливает интерес биографа, но не уведет ли это меня в сторону, к созданию, по сути, собственной биографии?»

И отвечал себе, что сам никогда не обладал поэтическим даром, что он не поэт, а любитель поэзии и способен лишь оценивать произведения и наслаждаться познанием. Значит, достаточно быть настороже, не забываться, погружаясь в творчество поэта, дабы случайно не вжиться в чужую роль. Нет, не было у него причин опасаться своего пристрастия к Ромеро и обаяния его стихов. Следовало лишь, как при фотографировании, так установить аппарат, чтобы тот, кого снимают, оказался в кадре, а тень фотографа не сделала бы его безногим.

Но вот перед ним чистый лист бумаги — словно дверь, которую давно пора открыть, а его снова охватывает сомнение: получится ли книга такой, какой он хотел ее видеть? Обычное жизнеописание и критические экскурсы грозят обернуться легковесной занимательностью, если ориентироваться на читателя, вкус которого сформирован кино и биографиями Моруа. С другой стороны, ни в коем случае нельзя пожертвовать в угоду кучке своих коллег-эрудитов этим безымянным массовым потребителем, которого друзья-социалисты именуют «народ». Необходимо подать материал так, чтобы книга вызвала живой интерес, но не стала обычным бестселлером, одновременно снискала бы признание в научном мире и любовь обывателя, уютно располагающегося в кресле субботним вечером.

Ну чем не переживания Фауста в минуту роковой сделки. За окном рассвет, на столе окурки, бокал вина в бессильно повисшей руке. «Вино, ты как перчатка, скрывающая время», — написал где-то Клаудио Ромеро.

«А почему бы и нет, — сказал себе Фрага, закуривая сигарету. — Сейчас я знаю о нем то, чего никто не знает, и было бы величайшей глупостью писать обычное эссе, которое издадут тиражом экземпляров в триста. Хуарес или Риккарди могли бы состряпать нечто подобное не хуже меня. Но ведь никто и ничего не слышал о Сусане Маркес».