Чудесные знаки
Шрифт:
— Ну хорошо…
Я встала и пошла к нему. Тут я вспомнила, что я в ночной рубашке, но жара этой ночи почему-то разрешала ночную рубашку в присутствии гостя, в принципе малознакомого человека.
— Ну хорошо… — я села напротив, близко, как он любил…
Я знаю, что сидит он подолгу и говорить мы будем ни о чем. Мы будем скучать всю эту черную знойную ночь. А вот сейчас даже и хорошо, что чай не сладкий, а то я никак не напьюсь. Я опять попила. А он — нет. И я на него посмотрела удивленно: ты что, мол? жара ведь! вон у тебя даже лоб в испарине… А он мне улыбнулся. И тут я увидела совершенно белые ровные зубы. Но… эти белые, влажные, здоровые зубы… У меня затряслись руки, и я стала лихорадочно думать… об опасности… об опасности… жалкая суматоха в крови… Ведь у него были черные, ломаные. Это не он!!
Успокойся, пожалуйста. Он так похож в движениях, в голосе, в волосах, в гла… Да ведь он вообще умер!!!
Но
Я привстала со стула, но этот тут же вскочил и закричал мне такое, что я мгновенно повалилась на пол и начала безудержно рыдать.
Я не различила слов — слишком велика была его ярость, но я вся исходила слезами от его беспощадности. Мне казалось, что я выплюну свое сердце от спазмов рыданий. Я почему-то понимала, что это еще не все, что он еще сдерживает свою ярость, но если он даст ей волю… В бешенстве он схватил стул, с которого я свалилась на пол, и, размахнувшись, разбил его о стену. И после этого только стал затихать, усмирять свое бешеное дыхание, всхлипы ярости, стоны проклятий. А когда он затих, стоя надо мной, скорбный и дышащий, глядящий на меня черно и тяжело, — в груди моей ядовито кольнуло, и я показала дрожащим пальцем — мол, зубки… зубки не те! Оплошечка!
Вот что я показала ему, когда он затих. Потому что в тишине я уже не плакала, и я уже снова могла думать и видеть, и я увидела эти зубы, и это был не Саша!
Зарычав, он прыгнул ко мне и, схватив меня за руку, вздернул с пола, и только тут я поняла, что ни разу в жизни он не прикасался ко мне, Саша. Потому что рука его была сухая и теплая. Ни разу в жизни. Рука была сильная и теплая, она сжимала мне запястье без жалости, и моя задавленная кровь ударялась в его ладонь. Ни разу в жизни! Ни разу…
Он почему-то ослабил хватку, и я потянула руку, пока наши ладони не встретились, и чисто машинально мы сплелись пальцами. Я не обратила на это внимания, потому что тяжелая печаль легла мне на грудь, я боялась даже шевельнуться, потому что печаль могла раздавить мою бедную грудь. Печаль была такая огромная, что для нее даже не было слез.
Я слегка сжимала ему пальцы, которые ни разу в жизни, ни разу! Я только в окне видела черную, горячую кровь ночи, всю в таких острых звездах! Они стояли прямо напротив окна. И они были злые. Но они должны были быть высоко в небе, а они стояли сюда, вниз, к нам… А! это небо слегка наклонилось вбок, вниз, к нам! На одну ночь. Это было не главное, но это было все же необычно, и мне захотелось показать ему на это, мол, небо наклонилось, звезды аж до земли свесились, но для этого надо было разжать наши пальцы, которые уже уснули вместе, растревожить их, чтоб показать — вон, видишь, удивительно, правда? Я слегка потянула руку, но он удержал мои пальцы, и мы опять стояли просто так, лицом в черное, сверкающее окно.
А потом… ведь меня качало от жары, как пьяную, — я слегка прислонилась к нему плечом, и лицо мое расслабленное само повернулось к его лицу. И я опустила глаза на его розовый рот — и там блеснули те самые, влажные, здоровые, чужие зубы! Это не Саша!!
Я стала пинаться. Мы закричали и начали драться снова. Этот, кто бы он ни был, не смел передразнивать Сашу! Я царапала ему морду и кричала, что он сволочь, сволочь, что Саша мертв и земля засыпала его разбитое лицо! Навеки! Понимаешь ли ты, сука, навеки! Это больше, чем наклон неба сегодняшней черной ночью! Это больше, чем звезды до самой земли! Это больше любого лета! Вот что такое навеки!
Нельзя ведь! Это бездушие, циничное, скотское бездушие — перенимать милое лицо того, кто послушно лежит под землей в непостижимом сраме гниения! Да еще и украсить здоровыми зубами! Он и с черными был прекрасней всех! От собственного бессилия я заплакала. Я не хотела его видеть, не хотела, и я закрылась руками и забилась в угол. Но мелькнула…. мелькнула смутная месть негодяю… Я посмотрела на него сквозь пальцы. Он терпеливо ждал… Тогда я убрала руки и улыбнулась ему. Как будто он Саша. Он тут же метнулся ко мне, вскрикнул и даже засмеялся от радости! И тут-то я и плюнула метко белым, злым плевком в его белые, здоровые зубы! И попала! Два его серых глаза… но мне неинтересно было ждать, когда он расплачется, потому что я прыгнула на него и вцепилась ему в глотку зубами. Захрипев от боли, он отодрал меня от себя, я выплюнула соленый, красный плевок и потянулась снова — перегрызть ему глотку, чтоб он сам узнал, каково это — быть засыпанным землей! Я щерилась и клацала зубами, но тут он отбросил меня от себя с такой силой, что я больно ударилась о стену и в полуобмороке оползла по ней на пол. Я смутно почувствовала, что пол прохладный, и это было хорошо.
А он затрясся, как припадочный, оскалился до десен, стал рычать и подходить ко мне мягко, вкрадчиво,
Он, пока я так висела, неслышно подошел сзади и тихонько положил руку мне на плечо. Для этого ему пришлось самому свеситься поверх меня. Он был тяжелый, и мой разбитый живот опять заныл, а по ногам снова потекла кровь.
Так мы повисели некоторое время, как будто выглядывали — каково там, внизу? — ниже нас болтались мои волосы. А он все поглаживал, поглаживал мое плечо, словно приучал не бояться бездны. Потом он сжал мое плечо злыми пальцами и втянул меня в комнату. Я обернулась к нему с опаской, а он отшвырнул меня обратно к стене, по которой я уже привычно сползла на пол, успев слабо обрадоваться, что пол прохладный…
Он стоял в нерешительности, не знал, наверное, что бы еще со мной сделать, а я лежала, упираясь головой в стену и держась за живот. Но я зорко следила за врагом моим.
Он стал подходить, и я напряглась, чтоб успеть лягнуть его в пах, но он, обойдя меня сбоку, за шиворот поволок меня по полу, и я упиралась в пол всем телом, обдирая попу и спину о неровный паркет, я упиралась, чтоб ему тяжелее было волочить меня.
И вновь он вздернул меня у самого окна и с силой ударил животом о ребро подоконника, и от этого немыслимого пожара в животе моем я шарила руками позади себя, чтоб схватиться за что-нибудь, претерпевая боль. Схватилась я почему-то за его руку, хорошо, что она была горячая, иначе я бы ни за что не вернулась в себя из ослепительного провала. Он не отнимал руки, и я держалась за нее изо всех сил, впившись ногтями в ладонь ему. Я терзала его руку, а второй, свободной, он бил, бил и бил меня животом о подоконник, и бил, бил, бил, ноги мои уже слипались от крови, а он все бил, пока не застонал и не отвалился от меня, качаясь от усталости. Я тут же сползла с подоконника и поползла к своей стене сама, чтобы он меня туда не бросил. Оттуда я стала смотреть на него, я ждала одного, со злым исступлением я ждала, когда он приоткроет свои розовые губы… «Что ж ты не откроешь свой розовый ротик?» — спросила я мысленно. И он, как-то тяжко вздохнув, приподнял верхнюю губу, и я тут же наставила палец — зубы! И тогда он, как-то сгорбившись, пошел ко мне неуверенно, будто пол прогибался под ним, пошел из последних сил, а я следила за ним, беспощадная к обману, прикидывая, как бы дать ему коленом по зубам или хотя бы снова плюнуть так же метко, как в тот раз! Он склонился надо мной, и я могла и плюнуть, и долбануть коленом, но два его серых глаза… я слегка растерялась от такой близости этих глаз, потому что в них дрожало что-то, дрожало что-то… и это когда-то давно уже было… а он схватил меня за шиворот и поволок, но я успела напрячь вытянутые ноги, и, когда он провез меня по нашему маршруту — от стены до окна, я в этот раз удачно уперлась вытянутыми ногами в батарею под окном. И поглядела на него снизу: «Ну, как ты теперь меня сдвинешь?» Он был так высоко, и глаза его черные смотрели на меня. Я слегка улыбнулась своей маленькой победе. Мне послышалось, что он сглотнул комок досады. Но тут же, как уже делал, он вздернул меня за шиворот, и я приготовилась к битве. Но он держал меня на весу, и мы с ним ждали, что нового придет ему в голову. Я удивлялась, почему я все не умираю? Но думать об этом было некогда. Лицом я была в окно: звезды снизу до самого неба стояли; небо наклонилось вбок на эту ночь… И тут он тесно обхватил меня поперек живота рукой, пульсирующей от силы, а другой стал наклонять мою голову вниз, в самое окно. В самое-то — вниз же — из окна!
Рука его жгла мой затылок, другая сдавила мой избитый живот, а он нагибал и нагибал мою голову вниз, в бездну, вдоль звезд, и не на что было упереться: ноги мои болтались над полом; как я ни старалась, я не могла достать пола даже пальцами ног, и хоть руки мои были свободны, я ими держалась за его руку, ту, которая пульсировала от силы и сжимала мой живот.
Я держалась за нее потому, что она меня все-таки держала, а вторая, та — выталкивала, нагибала мою голову вниз… волосы мои уже выпали наружу и свободно трепались, цепляясь за ветку, и вот — черная морда асфальта улыбнулась моему лицу.