Чудесные знаки
Шрифт:
Она стояла под своим козырьком, в углу навеса, положив руки на перила, удобно опершись о рифленую стенку и скрестив ноги. Машины неслись ей навстречу и многие останавливались. Но так как она уже свыклась с мыслью о предстоящей гибели и, кроме того, у нее уже был опыт общения с ними, она одним лишь движением руки отвергала все предложения ехать, и все ее слушались до поры.
Но она знала, что чем дальше будет идти ночь, тем серьезнее люди появятся на дороге. И что в какой-то момент ее запрещающий жест и ее козырек не спасут ее. В сущности, она не боялась. Виной тому была, конечно, в первую очередь водка, но потом, стоя вот так, на краю дороги, она стала думать обо всей жизни и увидела, что гибель ее будет справедливой и даже предначертанной.
«Наверное, кто-нибудь надругается надо мной и, может, даже не убьет совсем», — подумала она, с жестким любопытством представив себе того человека.
Как она станет жить дальше? После того, как надругаются над ней?
Но об этом думать было неинтересно, потому что тогда она будет калека,
«Ты нехорошая девочка. Ты не любишь жизнь, да?» — вспомнила она характерный акцент и рассмеялась. Так говорила ее подруга Сигне, серьезная латышская девочка, с которой она вместе училась и снимала дачу в Вострякове. Так сказала эта суровая широкоплечая девушка, когда увидела любовника. Она нарочно показала его Сигне, чтоб Сигне знала, какие бывают русские любовники. Сигне слегка побледнела от его необыкновенного, измученного и злого лица, но быстро опустила глаза и, надев свои дорогие американские очки, которыми очень гордилась, пробормотала латышское ругательство. А потом сказала ей, что она нехорошая девочка и не любит жизнь, да? Это «да?» не было вопросом. Раньше, поначалу, она прилежно отвечала на все эти «да», но Сигне сердито прерывала ее и говорила «пфуй!», потому что «да?» не было вопросом! Это «да?» было Сигниным акцентом, ее яростью оттого, что она не владеет русским достаточно хорошо, чтоб выразить все свои мысли. Поэтому после каждой фразы она вам говорила это вопрошающее «да?», чтоб вы знали, что голова Сигне полна невысказанных мыслей и идей.
Сейчас Сигне спит в Вострякове. Она просыпается и смотрит на часы и злится на нее, потому что завтра рано вставать, а Сигне спит вполсилы из-за того, что ее нет дома. Сигне очень строго следит за их посещаемостью и старается всегда успевать к первой паре. Они не захотели жить в общежитии и сняли дачу, чтоб у Сигме была возможность спокойно работать.
Сигне любит работать и любит отдыхать. Сигне любит крепкое вино и здоровых мужчин. Сигне любит жизнь и много о ней знает. К ней часто приезжают молодые возбужденные латыши и горячо лопочут что-то на своем языке, а Сигне важно кивает и говорит: «Я! Я! Лаби!» — и делает пометки в записной книжке.
Сигне теплая и живая, как печь на их даче, и она грелась возле Сигне.
Поэтому сейчас она и не будет о ней думать, чтоб не тревожить ее сон, она боится невыспавшейся Сигне и ее в сущности тяжелого, нудного характера. А потом Сигне ничего не может для нее сделать. Ничего! (Она давно заметила его. Он, как и все, остановился и позвал ее с собой. Она ему, как и всем, махнула, проезжай, дескать! Он проехал, но где-то развернулся и встал на той стороне дороги, напротив. Она запомнила его, потому что «жигуль» у него был какой-то оранжевый, она заметила это в свете фонаря. И еще потому, что ни одна машина здесь больше не стоит.)
Ну что ж. Сигне, конечно, талантливая. У нее настоящий талант, и от этого ей радостно жить. Сигне пишет свои монотонные, странные, завораживающие пьесы, в которых герои стоят столбом на одном месте и длинно спорят ровными голосами. Когда спор заводит их далеко, они церемонно меняются местами, как в старинном танце, и, набрав дыхания, заводят все сначала. Ну что ж Сигне надо жить, она знает замечательные истории про жизнь, она овладеет своим языком и создаст яркое художественное произведение. И хоть в их маленьком институте, похожем скорее на теремок, чем на дом, где родился сам Герцен, учится всего 200 человек, она твердо знает, что 200 писателей просто быть не может. Но тем не менее институт писательский, и всем приходится делать талантливый вид. И вот она одна не делает такого вида, и поэтому, может быть, Сигне так щедро взяла ее в свою горячую жизнь. (Он приготовился ждать. Он знает, что наступит тот час ночи, когда машин на дороге не будет, и тогда он сможет пересечь дорогу и подойти к ней. Он уже понял, что ей некуда идти. И, хотя она довольно заметно провела ногой черту возле автобусного навеса, отгородив тем самым свое место от улицы, он настроен слишком серьезно, чтоб испугаться запрета. Он будет ждать терпеливо, как волк ждет, когда олень истечет кровью, чтоб безбоязненно вцепиться.) Ах да, что-то она про оленей знает? Что-то забавное, такое милое, до слез… Ну да! Она же сама кто? Она переводчик с марийского языка. Она поступила на отделение перевода с марийского языка. У нее нет никаких талантов, и ее приняли на отделение переводчиков с марийского языка. Какие странные эти марийцы. У них на курсе учатся несколько человек. Девушки и юноши. Она попробовала сосчитать, сколько у них учится марийцев: «Гуля — раз, Саня — два, Дима — три, Ваня — четыре, Соня — пять». На «Соне — пять» она все время сбивалась, потому что все ее любопытство было сосредоточено на оранжевом «жигуле», а потом эта «Соня — пять» не дала ей проездной на автобус, потому что она опоздала отдать вовремя рубль… Как-то все у нее мешалось в голове, Соня с проездным и опять автобус. Получалось так, что это из-за Сони, которая у них какой-то профсоюзный орган, она не смогла сейчас уехать. Будто бы эта Соня не знала, что она сдаст рубль! Обязательно сдаст! Но она отдала ее проездной кому-то другому. (Она даже видела, как человек там, в темной глубине машины, закурил и огонек его сигареты застыл у окна. Она даже видела белое пятно его лица, приникшего к окну. «Интересно, он знает, что мне страшно? Хотя нет, он так не думает. Он думает о другом».) Ну вот.
И что же? Они милые и странные, эти
(Как долго он может ждать? У него тепло в машине, и он может ждать долго. А пожаловаться на него некому. Да если б и было… О, об этом лучше не думать. Интересно, какое у него лицо? И руки. Боже мой, у него ведь есть руки!) И тут на какой-то миг она отключилась, перестала быть. Она надежно растворилась в ночи и лишь рассмеялась от радости. Теперь, когда она недоступна, она может спокойно все рассмотреть: вот ночь, ночь. Ночь опустилась на землю и стоит. Вот разные… разные предметы и сооружения. Дома, например. Далеко. Красная буква «М». Освещенный спуск под землю. Вот навес автобусной остановки, сделанный из полупрозрачного, легкого, совсем не зимнего материала, и все-таки люди предпочитают стоять под ним, а не просто так, безо всего…
А когда устанут гореть лампы и нечем станет освещать ночь? Она невольно обернулась к оранжевому «жигулю». И в ту же минуту она снова была в своей жалкой, отяжелевшей от страха и вина плоти, из-за которой должен разгореться сыр-бор.
Но она вернулась не одна, а еще с чем-то. Это что-то было новое и необыкновенное, к сожалению, она не знала, что это.
«Ну хорошо, нас двое, — попыталась подойти к „чему-то“ она. — Так. Раз нас двое, то нам нужно объединиться. А как?» Она со страхом искала способов объединиться с оранжевым «жигулем» и не находила их. «Ну вот, допустим, он родился, так, он родился когда-то, был ребеночком. И я родилась и была ребеночком. Ну и что? Не то все это, не то! Ну и наши жизни начались и потекли, каждая по своему руслу. И мы даже не знали, какую важную роль суждено нам сыграть друг для друга». Она даже почувствовала что-то вроде благодарности к оранжевому «жигулю», потому что это был единственный человек, для которого она хоть что-то значила. Она опять отвлеклась на Сигне. «Вот Сигне хорошо, — думала она, — она живет в Москве, учится, смотрит на все, а когда затоскует, к ней приезжают соотечественники, и Сигне уже по лицу или языку может познакомиться с человеком и потребовать заботы о себе. Потому что у них одна кровь. А я не могу сказать — Сережа Петров мой соотечественник, потому что их дополна кругом и все хмурые. Если я подойду, они не поймут — края нашего отечества расплылись, и все мы потерялись. Значит, и с этой стороны я совершенно никого не интересую». Кроме оранжевого «жигуля». Его она интересовала. «Он тратит на меня время, он испытывает неудобства в тесной машине, ему бы пойти домой, принять ванну и спать в теплой постели, а он вместо этого стоит на краю ночной дороги и ждет». Он видит хрупкое существо в дешевой шубке, искусственный мех которой повторяет цвет и узор какого-то зверя, который гуляет себе в теплом лесу на другом конце земли. Кто-то, кто сшил шубку и разукрасил ее мех, решил из милосердия не убивать настоящего зверя, но, чтоб удовлетворить нашу потребность в чужих шкурах, создал этот ловкий дубликат. И только истинные ценители могут отличить истинный живой мех от мертвых волокон бесчувственной шкурки на моих плечах. Также и этот ночной ловец в «жигуле», как истинный ценитель, способен отличить просто жизнь с ее ласковым теплом от той жизни, которая вдруг сверкнет, когда снят запрет. И вот он ждет, напоенный радостным жгучим терпением, он изнурен простой и теплой жизнью, он обязан ее растерзать. Для того чтоб слиться с нею. Их будет уже двое. Неважно, что она будет всего лишь жертвой, это простая и теплая жизнь назовет ее так, что ей до этого! Она уже преступит запрет и будет далеко! А всего-то претерпеть: разъединят волокна простой и теплой жизни, да слабенький крик растает как облачко над мертвейшим ртом. Но зато… но зато!
Она встала на поребрик, готовясь ступить на проезжую часть дороги. Но в этот миг все ее простое и теплое тело так задрожало, что ей пришлось сойти с поребрика назад. Оно, это простое и теплое тело, было с нею не согласно. И главным его аргументом против нее был — любовник. Как ни странно. Как ни пыталась она убедить свое глупое тело, что милости любовника ничтожны, и что он не любит ее, и что его ласки на самом деле не ласки, а цепь изощренных унижений, ее молодое и глупое тело содрогалось в плаче. Она с отвращением и жалостью подумала о своем слабом теле — всегда оно жило независимой от нее темной жизнью, и она ненавидела законы, по которым оно живет. «Ну хорошо, хорошо, — сказала она. — Я еще здесь, здесь».
— Ты порвала эти деньги! — закричала она с ненавистью. — Ты порвала эти деньги, которые любовник дал тебе, чтоб ты благополучно взяла такси и приехала домой. А ты мечтала отомстить ему своей гибелью! Хочешь умереть, чтоб уж навсегда он отравился тобой! Разве ты не знаешь, что смерть твоего простого и теплого тела пройдет незамеченной любовником этого тела? У него свои заботы, и он живет по своим сложным и не доступным для тебя законам! (И даже если простым — то эта простота никогда не сольется с простотой твоего простого и теплого тела.)