Чудо Бригиты. Милый, не спеши! Ночью, в дождь...

Цирулис Гунар

Она ясно осознала свою миссию и испытала от этого удовлетворение – ведь ни дом, ни работа не могли ей дать ничего подобного. Имей она близкую подругу, с которой можно было бы поделиться, она сказала бы: «У нас все не так, как у других. Другие сначала три раза встретятся и лишь потом переспят, а мы сначала переспим, а потом три раза встретимся».

Спулге, жене Наркевича, с которой он ее потом познакомил, Карина не завидовала: постоянно жить с этим комком нервов, с этим капризным ребенком, должно быть, трудно, слишком много в нем противоречий.

«Двенадцать лет! Неужели он не замечает, что я старею, или только притворяется?»

Она

уже не боялась, как вначале, что он бросит ее, и тогда жизнь в чем–то утратит смысл. Если бы так случилось, она, наверно, кинулась бы в водоворот приключений, чтобы как–то заполнить пустоту, но он по–прежнему оставался верным и нежным, и она понемногу осмелела и решилась привязаться к нему сильнее.

Воспользовавшись статусом прочной семьи, она взяла на себя кое–какие мирские заботы профессора и пребывала в уверенности, что жертвует собой ради него, более того – ради медицины. Жертвенность, которой от нее никто не требовал, делала ее в собственных глазах значительнее, в ней она стала видеть смысл своей жизни, но от сына она отдалилась так же, как уже отдалилась от мужа, хотя со стороны это не было заметно.

И все же она отказалась перейти работать в клинику Наркевича: инстинкт самосохранения подсказывал, что, находясь все время возле него, она скорее потеряет его – исчезнет неповторимость и тайная романтика редких минут близости.

– Правда нужна лишь тому, кто надеется с нее что–нибудь сорвать. Неправда строится для того же. В сущности, это сестры–близнецы, только одна из них блондинка, другая – брюнетка.

Во время свиданий он засыпал ее своими парадоксальными афоризмами, которые никогда не произносил в другом обществе. Это ее развлекало: подмеченные им нелепости жизни были охарактеризованы очень точно. Наркевич обладал феноменальной памятью: он никогда не записывал афоризмы, а просто откладывал их на задворках памяти и, встретившись с Кариной, стрелял ими, словно праздничными ракетами. Позднее она стала подозревать, что является всего лишь громоотводом, в который небо разряжает излишки своей энергии, однако ей хотелось думать: он сочинил это ради нее, так думать ей было просто необходимо.

– Лечение у нас бесплатное, гробы – за счет клиентов. Берегите профсоюзные средства!

– Послы – порядочные люди, которых отправляют за границу лгать в интересах своего государства.

– Каждый хочет выделиться или стать хотя бы светящейся точкой, о которую любопытные обожгут пальцы.

– Хирургия – это не просто перетаскивание камней. Это перетаскивание камней по веревке, натянутой высоко над ареной.

Юмор в парадоксах Виктора таял постепенно, но безвозвратно. Он пытался юмор заменить каплями желчи, даже агрессивностью.

В последние годы у Наркевича бывали мучительные дни глубокой депрессии, которую он потом объяснял перенапряжением. В клинике всегда чего–то не хватало, всегда что–нибудь плохо отремонтировано (о том, что ремонт может быть и качественным, помнят лишь старшие поколения), часто конфликтовали средний и младший медперсонал: то между собой, то с больными. Но Карина думала, что больше всего профессора терзает редкая возможность оперировать. Загруженный мелкими, никчемными делами, конференциями, собраниями и приемами, попусту тратя время и получая к тому же на десерт неприятности в семье, Наркевич превратился в комок нервов с сильным детонатором внутри. Последствия взрыва могли быть ужасными, но пока, правда, профессор был лишь несдержан, мелочен, высокомерен и невнимателен к другим – в свои

черные дни он переставал считать людей людьми.

Когда депрессии стали повторяться, Карина и Спулга решили, что он болен какой–то неизлечимой болезнью и, чтобы не огорчать близких, не говорит о ней. После подобных приступов он длительное время бывал не только удручен: во всех его действиях была какая–то странная обреченность, которая сменялась таким мощным наплывом бодрости, что бодрость эта казалась фальшивой, рассчитанной на публику.

Спулга безуспешно уговаривала Виктора показаться специалистам, но, когда он отказался категорически (его категоричность тоже была маниакальной), решила – профессор о своей болезни пока только подозревает и очень боится, что специалист подтвердит его подозрения. Врачу в подобных случаях вообще очень трудно – его не убедишь ложным диагнозом, с точностью вычислительной машины он сам подсчитает, сколько шансов осталось на жизнь. Обе – и Спулга, и Карина – жаждали правды.

– Мир тесен, а людей много и будет еще больше. Поэтому мы должны радоваться большим и малым войнам, автокатастрофам и убийствам, благодаря им отодвигается время, когда мы подохнем от голода, как те шестьдесят миллионов, которые подыхают каждый год. Но нас научили лицемерить и говорить: «Убивать – грех!» И пускаем слюни. А как быть в таком случае, когда убийство одного может спасти жизнь троим?

– Не говори так!

– Мы тоже в конце концов воздвигнем памятник Тому Роберту Мальтусу.

– В таком случае ты тоже причиняешь вред человечеству.

– Хирургией? Конечно! Я же не могу родить человека заново, я могу лишь кое–как подлатать его, и чаще всего он продолжает существовать за счет здоровых, пригодных для отбора индивидуумов. Это нечестная и неоправданная деятельность – хирургия. Право на существование должны иметь лишь нужные и сильные.

– Зачем же ты оперируешь? Шел бы в какую–нибудь строительную бригаду. Там сейчас, говорят, очень нужны люди.

– Почему я оперирую? Знаешь, я и не оперирую. В операционном зале я самоутверждаюсь. Мне нужны аплодисменты, как актеру на сцене. И еще мне необходимо сознание того, что я один могу то, чего не могут трое вместе взятых.

– Ты становишься циником и несправедливым даже к самому себе. Мне не раз хотелось подергать за усы твою самоуверенность – отказать, когда ты звонишь. Но в последнюю минуту никогда не решаюсь на риск. Что поделаешь – я родилась слабой женщиной!

– Ты пожалела бы об этом!

– Почему?

– Потому что такая красивая, как ты, должна принадлежать только мне.

Он подошел к дивану, опустился на колени и прильнул щекой к ее обнаженному плечу, с которого сползло одеяло. И вдруг она подумала – хорошо ли это в моем–то возрасте? – но позволила одеялу соскользнуть еще ниже, обнажив и грудь.

«Мой большой, капризный ребенок. Мой умный. Мой!»

И вдруг поймала себя на мысли, что встречаться с ним больше не хочет. Что она старалась быть с ним лишь из–за его тяжелых депрессий, вызывавших страх за него, заставлявших быть все время настороже.

«Я устала от него. От его невыносимого характера, которого раньше не замечала. А может, он таким раньше не был? Я считала тебя смелым, а ты оказался подозрительным и осторожным. Даже свои афоризмы ты не записываешь, чтобы в случае чего их нельзя было обратить против тебя самого. Когда ты успел так измениться? Раньше… Ведь не были же завязаны у меня глаза! Тогда ты не считал осторожность признаком ума!»