Чурики сгорели
Шрифт:
Удостоверение — вот что прежде всего потрясло их. В коричневом коленкоре, с золотым тиснением: «Эстрадный коллектив Свердловского района». Удостоверение получил каждый. И хоть предъявлять его было негде да и некому, у каждого из кармана пиджака высовывался коричневый краешек. Коленкоровые книжечки оказались сильнее наших слов и планов о радужном будущем эстрадного объединения.
Начались занятия, репетиции оркестров, вокалистов, речевиков и даже драматургов, которым предстояло сочинить представление. И было удивительным, почти неправдоподобным: даже случайно оброненное слово становилось законом. Стоило невзначай обмолвиться на репетиции: с такими лохмами, конечно, нельзя выходить на сцену, — и на следующий
Они гордились своим эстрадным коллективом. Мальчишки, о которых еще вчера можно было говорить все что угодно, кого давно не трогал лексикон взбешенных управдомов, вдруг обрели чувство собственного достоинства.
Оркестр занимался в полуподвальных комнатах. Директор этого заведения, именуемого клубом, не был обрадован непрошеными гостями и не чаял, как от них избавиться. Как-то утром раздался звонок в райком комсомола:
— Приходите полюбуйтесь, что устроили ваши музыканты.
В комнате валялись бутылки из-под водки, битые стаканы. Мы оставили до вечера все, как было. Вечером собрались оркестранты. Сами прибрали помещение. И каждый из ребят встал, и каждый сказал, что к пьяной оргии не имеет отношения. Трудно было им не поверить, и мы посчитали инцидент исчерпанным.
Однако ребята решили иначе. Они начали свое расследование и вели его до тех пор, пока не доказали, что пьянствовал в клубе сам директор. Они не могли смириться с тем, что кто-то может подумать о них плохо.
*
Задумывались ли вы когда-нибудь, кто такой святой? Паинька, праведный человек? Это всем известно. Но вы прежде в его шкуре походите, а потом уж судить беритесь.
Ох и несладко ему приходится! Делай все, как сказано, тютельку в тютельку и ничегошеньки от себя. Ни с кем не поспорь, никому не возрази. А как не возразить, если тебе глупости говорят? Все равно нельзя, терпи. Шага по своей воле не сделай, непременно согласуй да утверди. И поплакаться на свою судьбу некому, сам же святым назвался, взял на себя такое обязательство.
До чего же это трудная должность быть святым, живому человеку прямо не по силам.
НЕ ИЩИ ОПРАВДАНИЙ
Маленькая многотиражная газета издавалась на большом предприятии. Я — ответственный секретарь редакции. Он — руководитель предприятия. Я приносил ему план очередного номера. Он, вычеркнув темы многих статей, выводил на краю листа прыгающими буквами: «Утверждаю».
Поднимаясь по широкой парадной лестнице, открывая дверь в его кабинет, еще на пороге кабинета я был готов к спору. Я хотел сказать ему: вы лишаете газету критики потому, что боитесь, как бы не задели ваших любимчиков, а на всех остальных позволяете себе орать и стучать кулаком. Я перестал уважать его в тот день, когда услышал, как оскорбляет он старика вахтера, который, не признав «начальство», осмелился спросить пропуск.
И я говорил ему все это, то задыхаясь от негодования, то сдерживая гнев, говорил много раз, только про себя. Речи, произнесенные про себя, всегда кажутся самыми неотразимыми. А когда мы оказывались с глазу на глаз, я молчал. Против меня сидел грузный человек с седой головой и красными полными губами. Его взгляд, многозначительный тон гипнотизировали, вдавливали меня в кресло. За каждым словом крылся недоступный мне опыт прожитой жизни. И я ничего не мог поделать с собой. Против собственной воли я начинал кивать головой и поддакивать.
Не решившись сделать то, что был должен, человек находит себе утешение в оправданиях. Можно вспомнить, например, о возрасте и авторитете собеседника или решить, что сейчас не время, или, наконец, сказать себе: что изменится, если скажешь правду, другие-то молчат? Когда струсишь во второй раз, уже не надо подыскивать оправданий, они наготове. А в третий — просто пожимаешь плечами: а почему, собственно говоря, следует высказываться?
Я отступал раз за разом, а он раз за разом разрушал все, что во мне было. Я ненавидел его, но еще больше презирал себя.
Однажды я записал свою непроизнесенную речь. Это и натолкнуло на мысль опубликовать статью в областной газете. Первая статья в большую газету.
Жутко было тогда, сомневаясь над каждым фактом, выводить слово за словом. Как неловко было нести рукопись в редакцию и объяснять, что я не склочник, а поступаю, как велит совесть, ради справедливости. Ради справедливости? Несомненно. Но где-то оставалась червоточинка: все-таки я не решился сказать ему в лицо то, что думаю.
Наступила ночь перед публикацией статьи. Где-то верстальщик, зажав между пальцами свинцовый столбик строк, положил его на раму. Где-то редактор, надев сатиновые нарукавники, просматривал жирно оттиснутую влажную полосу. А я сидел дома и вчитывался в каждую строчку гранок. Вдруг один факт почудился сомнительным, через минуту я уловил в нем двусмысленность, через две — он казался совершенно неверным. Шел двенадцатый час ночи. Вахтер не пустил в редакцию, кивнул на телефон. Значит, можно было позвонить из дома. Я говорил с редактором и услышал в ответ:
— Не волнуйтесь. Вашу статью надо было сократить, и я убрал как раз этот абзац.
Утром я шел на работу. На стенде висела газета с моей статьей. И я понял, что испытания для меня только начинаются. Нужно было подняться к себе в редакцию, нужно было править заметки, говорить с людьми и делать вид, будто ничего не произошло: подметил недостатки и написал, велико ли дело!
Заседание для обсуждения статьи назначили на три часа. Я сам определил для себя время: ждать до пяти минут четвертого; если не позовут, пойду без приглашения. Сидел и тупо смотрел на циферблат. Меня не пригласили. Постукивало в висках: не позвали — и хорошо, тебе не обязательно присутствовать, это нескромно.
К знакомому кабинету я шел, наверное, слишком быстро, потому что открыл дверь и не сразу перевел дыхание:
— Как автор статьи, я хотел бы присутствовать на обсуждении…
Разрешили. В статье говорилось, что за плохую работу предприятия отвечает прежде всего он — руководитель. Теперь один за другим поднимались его заместители, перечисляли недостатки и ни слова не произносили в его адрес. Снова постукивало в висках: пришел и сиди, выступать совсем не обязательно, это нескромно.
Я попросил слово. Я смотрел ему в глаза, на его красные полные губы и говорил все. Все, что столько раз произносил про себя. Он не выдержал и отвел глаза. Он не мог, как прежде, сидеть, развалясь в кресле.
После моего выступления закончили прения и чинно записали в протоколе: «Статья в основном соответствует действительности».
Наши отношения на этом не закончились. Мы и потом встречались, испытывая взаимную неприязнь. Мы часто спорили, но теперь на равных, я завоевал это право.
Нравственная чистота гражданина — сродни мальчишке. А точнее, в мальчишке есть все от гражданина. Для мальчишек еще не настало время понять и разделить человеческие слабости. Они не признают смягчающих вину обстоятельств и судят обо всем категорично. В суждениях этих, наверное, проявляется свойственная человеку вера в правду и справедливость. Тому, кто только вступает в жизнь, она особенно присуща.