Чужак
Шрифт:
Твердохлеба даже задохнулась от избытка чувств. В бледном свете горевшей свечи ее лицо было призрачно-белым, только алели подкрашенные губы. И сейчас, нависая над больным князем, наблюдая, как он хрипит, как подергиваются его руки и как из расширенных глаз текут на поседевшие рыжие виски слезы, она могла торжествовать. Но отчего-то ее торжество было неполным.
— И попробуй оговорить меня теперь — кто тебе поверит? Кто поверит, что любимая княгиня-жена призналась во всем и ждет, подохнешь ты или нет? Ну же! Ведь тебе нельзя волноваться. Где же тот Кровник, что потащит твою душу через все кошмары кромки?
Она даже развела руки, оглядываясь и бурно дыша, словно желая увидеть нечто ужасное и желанное.
Тихо
И тогда Твердохлеба бессильно уронила руки, села в изножье ложа, глядя куда-то в сторону. И по ее пухлым щекам вдруг потекли слезы.
Аскольд не смотрел на нее. Боль, раздиравшая грудь, была невыносима. И он уже не понимал — хвороба ли это или душа взорвалась от предательства и жестокости той, которую он всегда любил и лелеял, как только мог. Но в какой-то миг, собрав остатки сил, он заставил себя отвлечься, не думать обо всем услышанном. Она ждет его кончины? Нет уж! Путь все демоны славянской земли взвоют, но он не позволит им прийти по ее зову. Он вытерпит и осилит хворобу. А там… Он еще встанет. И тогда поглядим, кто кого.
Аскольд вздрогнул, когда княгиня вдруг стала взбивать подушки, устраивая его поудобнее. Действительно поудобнее, ибо он даже смог перевести дыхание. Правда, глаза его испуганно округлились, едва Твердохлеба поднесла к его губам плоскую чашу с питьем. Неужели эта змея вознамерилась отравить его? И он забился, захрипел, силясь позвать кого-нибудь. Она же неожиданно ласково погладила его по голове, сказала мягко:
— Ну, будет, будет. Многое мы вместе пережили, супруг мой. А то, что я сказала… В какой семье не бывает ссор? Но кажется мне, что та злоба, что столько времени придавала мне силы, теперь иссякла. Да, я ненавидела тебя всю жизнь. Однако теперь только поняла, что нет у меня на всем белом свете никого, кроме тебя. — Аскольд не глядел на нее. Молчал. Он не мог говорить. Ей же нужно было прощение. — Я сказала сегодня слишком много правды после стольких лет лжи. Ты видишь — я плачу. Вспомни, разве ты когда-нибудь видел меня плачущей? И я выхожу тебя. Я разделаюсь со всеми, кто тебе враг, стану тебе собакой преданной. А там решай — убьешь меня али простишь… если сможешь.
Он готов был взвыть от ее ласки. Но он хотел жить и с неожиданной трезвостью понял, что она сейчас не лжет. С ним она теряла все — положение, почет, защиту. И он презирал ее, как никогда. Хотя и понимал, что ей выгодно поддержать его теперь. Когда он слаб и немощен. Но жив. И пока он жив, она будет служить ему.
Темные глаза княгини смотрели на него так нежно, как не смотрели никогда, когда он возвеличивал ее и почитал. Он же, выпив питье, устремил взгляд в сторону. И если он не в силах велеть изгнать ее — он не будет ее замечать.
Твердохлеба с искренней радостью видела, что князю постепенно становится лучше. Правда, замечала это только она. И он. Шли дни, княгиня не отходила от мужа, сама кормила, расчесывала, обмывала. Если и покидала его, то только по зову Дира. Оказалось, что младший из братьев и впрямь не справлялся с властью без ее советов. Нескончаемые будничные дела правления утомляли его и ставили в тупик Твердохлеба же, как никогда, ощущала теперь свое могущество. И как никогда — свое одиночество. Потому, оставив гридницу, где заседала с боярами, она спешила вернуться к Аскольду.
Он же почти не реагировал на ее присутствие. Некое вялое безразличие нахлынуло на больного князя. И он только смотрел на матицу под кровлей. Часами смотрел. А виделось… Он вспоминал…
Вот он рыжим коренастым мальчишкой в длинном задымленном доме завистливо глядит на недавно прибывших к хозяину викингов. Викинги едят мясо с кровью, рассказывают о подвигах, громко смеются. У них славная веселая жизнь, в ней столько всего происходит. Оскальд — тогда еще Оскальд — пробирается вперед, он не хочет пропустить ни одного слова. Но грубый пинок опрокидывает его на спину, по губам течет кровь, а хозяйский голоскричит:
— Иди к себе в свинарню, навозник.
Он вспоминает…
Кузнец Хаки спит с храпом, даже поскуливает во сне. А Оскальд пробирается к стене, где, завернутые в сукно, лежат новые мечи. Оскальд понимает, что будет, если Хаки проснется, ему страшно, но он уже решился. И он откидывает промасленное сукно, тянет еще не оплетенную ремнями рукоять меча. Чуть лязгая, клинок ползет за рукоятью, словно говорит: возьми меня, я буду хорошим другом. Оскальд знает, что никогда не вернет его назад. Что лучше расстаться с жизнью, чем вернуть меч, сразу ставший другом, семьей, жизнью. И Оскальд покидает усадьбу, сбегает с украденным оружием, хотя знает, что его ждет, если догонят. Поэтому, несмотря на холодную пору, он идет только по ручьям, чтобы ищейки не взяли след, пробирается по самым пустынным местам, питаясь кореньями и засохшими ягодами, пьет воду из болот, лакая, как волк, голодает, выбивается из сил. Случайно ему попадается чужой силок с полуживым кроликом. Он ест его, еще дергающегося. Но ему надо есть, потому что силы на исходе.
Видимо, боги все же были на его стороне, раз он выжил и даже добрался до священной Уппсалы [143] — города, куда часто приезжали делать подношения богам вольные викинги. Там Оскальд сумел доказать, что он хорошего рода, назвал имя отца-викинга, которое всегда знал, и один из хевдингов [144] взял его на свою ладью. Да, тогда для него все только начиналось…
Ах, какая это была жизнь! Он быстро научился усмирять свой страх, научился сражаться. И убивать. Он помнил, как убил человека, узнавшего в нем тюборинна — сына свободного и рабыни.
143
Уппсала — древний шведский город, где находились святилища богов скандинавов, расположен недалеко от современной Уппсалы.
144
Хевдинг — вождь викингов; буквально — главарь.
Но не смог обрезать все длинные языки. Не успел срезать с них свое позорное прозвище — Навозник.
Это было его наказанием на всю жизнь. Он хотел уничтожить прошлое, он вернулся в родное поселение и вырезал всех, кто некогда пинал и оскорблял его. Не пощадил даже свою мать и ее нового мужа. Никто не должен был остаться в живых из тех, кто знал его прошлое. Но на кого у него не поднялась рука, так это на брата. Дир — тогда он звался Дьури — был на двенадцать лет младше Оскальда, он узнал о нем только через пару дней после того, как покинул сожженное им поселение его бывшего хозяина. Ему сказали, что еще один сын его матери живет с пастухами на горных выпасах, и он поехал за ним, так как не хотел, чтобы его брата, его кровь и плоть, тоже называли Навозником. Брата он узнал сразу, такого же рыжего, как он и мать, хотя лицом они были непохожи. А Дир… Что ж, Диру он много позже признался, что кто-то из его людей случайно убил их мать. Дир это принял спокойно. Он уже забыл женщину, породившую его, зато просто боготворил брата-викинга, который увез его в полную опасных приключений жизнь. Ибо Дир был прирожденным викингом…