Чужак
Шрифт:
Аскольд смотрит на матицу, слышит рядом движение, но не поворачивается. Она, опять пришла она, его враг, его жена. Хотя она говорит, что больше не враг князю. Но ему сейчас это все равно. Вспышка боли, едва не убившая его во время признаний Твердохлебы, уже миновала, как миновала и ненависть к жене. И сейчас княгиня все время сидит рядом, в так нелюбимом ею старом тереме Горы, поит его настоями, кормит с ложечки, приговаривая:
— Ты ешь, не отказывайся. Ты должен выздороветь. Пусть проклятая Мара и все духи Кровника уйдут от тебя, ибо я тебя им не отдам.
А потом она начинает говорить о делах. Он молчит, но она знает, что он слушает.
— Я заставила раскошелиться бояр, и мы возвели двойную дамбу над Днепром у Подола. Для этого мне пришлось поднять почти весь низинный град, и они орали и шумели, что боярам с Горы наплевать на них. Так что, оказалось,
Ей все же удавалось его заинтересовать. Он разлепил губы, зашептал, а она, склонившись, слушала.
Да, Дир не сможет углубляться в подвластные племена, не сможет кормиться за их счет и кормить дружину, но он может жить за счет окрестных сел. Пусть же пока навестит погосты в округе. Окрестные князья-старшины давно не чувствуют руки Киева. Так пусть возьмут на прокорм князя-защитника с дружиной.
Столь длинная речь утомляет князя, и Твердохлеба заставляет его выпить макового настоя, уснуть. Во сне приходит спокойствие, исчезает тяжесть в груди. Аскольд каждый раз думает, что если княгиня ошибется хоть на каплю… Сердце его не выдержит. Но она никогда не ошибается, ее лечение верно, недаром жизнь нескольких волхвов и христианина Агапия зависит от того, как долго протянет князь. И Аскольд спит спокойно. Не замечает сколько, не замечает, когда явь сменяет сон, и он вновь глядит, как дым, огибая матицу, вьется к волоковому окошку под стрехой, откуда по-прежнему веет дождем.
Аскольд вспоминает…
Его корабли входят в устье рек в краю бьярмов [145] , люди из деревянных изб разбегаются, когда его ладьи с низкой осадкой подходят прямо к их причалам. Эти берега богаты пушниной и рабами. Он совершает набег и плывет в Хюсабю, где самые большие торги. А дальше… Он вспоминает соленую волну, вспоминает союзы с другими ярлами — ибо он, Навозник Оскальд, уже ярл и у него свой хирд из отважных викингов. Он вспоминает, как лихо они повеселились на берегах Восточного моря [146] . Вспоминает и Хрерика, который позже станет князем Новгородским Рюриком, но вспоминает его не как врага, а как предводителя, ценившего его, Оскальда, хотя и знающего его прошлое. Может, поэтому и ценил… Он умел уважать удачливых, несмотря на их род. Пусть же Рюрика не минет пенная чаша в чертогах Валгаллы… Потому что с ним Оскальд прославился, ему Рюрик доверил стать посадником в Пскове, ему же дал часть своих людей, когда он, уже Аскольд, сказал, что хочет плыть за золотом и славой в Миклегард [147] . Но он уже тогда замыслил обмануть Рюрика. А подсобил ему получить дружину молодой ярл Олег. Ладили тогда Аскольд с Олегом. Вот юный родич Рюрика и поверил Аскольду. Вещий. Ха!
145
Финно-угорское племя, жившее на восточном побережье Белого моря.
146
Балтийское море.
147
Так викинги именовали Царьград.
Князь вновь видит рядом Твердохлебу. Она рассказывает о том, как на месте мужа восседала в Думе, решая киевские дела по закону, именуемому Правдой. Не самая славная обязанность, но Аскольду она нравилась. Это теперь он понимает, что нравилась. Раньше же решать, кто у кого своровал овец из хлевов, кто передвинул межевой столб на нивах, казалось нудной работой. Бывало и такое, когда простой люд шел к князю решать свои мелкие проблемы, вплоть до того, что кто-то сделал заказ, да расплатился не так, как сговаривались, кто-то продал больную корову, выдав ее за здоровую да еще нагулявшую с лета. Начинался вызов видоков-свидетелей, опрос их… Долгое и нудное дело, но какое ощущение власти это давало! Твердохлеба-то, небось, всегда к власти стремилась, вот пусть теперь и разбирается. Дира на такие посиделки и калачом не заманишь. Да, а как Дир? Поехал ли по окрестностям, силу показать и дань собрать? Что-то его долго не видно.
И Аскольд, с трудом ворочая языком, произносит имя брата. Твердохлеба понимает.
— Услала я сокола нашего. Непросто это было, однако. Раньше для него полюдье забавой казалось, в Киеве его не задержишь. А тут… Ох, и замутила же голову Диру Боянова дочка. Он все к ней на подворье бегал. Смеялся, что даже сватов зашлет, но как-то нерадостно смеялся. Видать, змея эта чернокосая не больно рада тому, что сам князь за ней приударяет. Хотя я с самого начала знала, что ничего там не сладится. Я ведь выведывала у перунников, что за краля эта Карина. И узнала, что когда-то Дир сжег ее селище, всю родню погубил. Подумай, прощается ли такое?
Аскольд хочет что-то сказать — мол, все может быть, но молчит. Вспоминает злые речи жены, ее страшные признания, ее месть. Нет, не нужна его брату подобная суложь, А ведь Карина — баба хитрая. Вон, за каких-то три года почитай весь Киев покорила. И она найдет, как отомстить врагу родни.
И тут князь, словно вспомнив что-то, беспокойно заворочался, с уголка безвольного рта на неподвижной стороне лица стекла струйка слюны. Твердохлеба тут же наклонилась, заботливо, словно мамка услужливая, вытерла мужу подбородок.
— Ты не волнуйся, что о перунниках заговорила, — молвила она, верно угадав мысли Аскольда. — Служители Громовержца все еще верят мне, а нам знать кое-что от них даже полезно.
Она говорит «нам», будто и не было ее страшного признания. И Аскольд, словно уже смирился с этим. Рад бы вновь осерчать, но сил нет. Да и поздно уже жизнь перекраивать, когда одной ногой почти стоишь у кромки.
А за волоковым окошком так дивно сияло солнце. Твердохлеба даже велела снять ставни с окон. Светлое сияние заполнило одрину, слышалось, как щебечут птицы, теплый ветерок колыхал бахрому вышитого ковра на стене.
— Волхвы гадают, к добру это или нет, — проговорила, стоя у окна, Твердохлеба. — Когда такое было, чтоб Морена Леле-Весне пору свою уступала? Вон в ночь Корочуна почки полопались на деревьях, озимые пошли подниматься. Дир-то в полюдье пошел едва ли не в корзно вышитом. Да не пошел, поплыл. Бывало ли такое когда? Ох, не к добру это. Коварство Зимы-Морены в этом чую.
Аскольд лишь покосился на Твердохлебу. Кому о коварстве рассуждать, как не ей! Вон как хитро крутит волхвами Перуна. В Киеве вновь капища их позволила возводить, люди на службу к ним тянутся. Сами же волхвы своей благодетельнице вести сообщают. А вести те опасные. Оказывается, в Новгороде Олег вполне в силу вошел, бояр родовитых приструнил, вече его слушает. Игоря маленького Олег при себе как оберег держит, прикрывает им свое самоуправство: мол, все для наследника Рюрика стараюсь, все для него, соколика. Пока же рать собрал немалую: и чудь, и словен, и мерю, и весь. А пуще всего набрал кривичей [148] , которых оплел речами, что, если те его не поддержат, Дир Кровавый их под свою руку возьмет! Так что войско у него немалое. А вот на кого пойдет? Перунники сказывали, что немало варягов прибыло с Севера в Ладогу Их столько, что и самого князя побить могут. А Олег выставил против них свою силу и ведет переговоры. И если не сговорится — быть великой сече. А что, если исхитрится их под себя взять? Тогда у Олега такая дружина будет, что ему и Киев захватить ничего не стоит.
148
Чудь, словене, меря, весь, кривичи — племена, жившие севернее истоков Днепра.
— А у нас кто? — разволновалась Твердохлеба, продолжая ходить по одрине, вращая перстни на холеных руках, как всегда, когда волновалась. — Выставит ли войско племя северян, если летом их хазары да булгары побили? О дреговичах я и не упоминаю. Эти не воины. Не скажу ничего хорошего и о других лесных племенах, подвластных Киеву. И мелки, и неверны. С кем рать собирать-то будем?
Аскольд смотрел на нее. «Не о том ли ты мечтала все эти годы дура баба? — думал. — Сама в силках своих же и запуталась». Но когда Твердохлеба говорит, что у нее на уме, князь даже приподнимается. Сперва обругать хочет, но потом слушаети откидывается. Знает: как ни прядут свою нить норны [149] , они ведают, что нужно человеку. И они не зря дали ему женой Твердохлебу. Ибо она страшна как враг, но и верна как друг.
149
Норны — богини судьбы у скандинавов