Чужак
Шрифт:
И с опытностью бывшего официанта он показывал, как нужно обслуживать посетителя. Шансонетки принимали его за большую шишку и облепляли его столик. Сендер угощал их коньяком и бил рюмки об пол, как подгулявший офицер.
Домой он возвращался на рассвете, днем отсыпался, не раздеваясь, на софе в своей «конторе».
Как прежде ребе из Ярчева, так теперь фельдшер Шая-Иче нередко журил Сендера за его грехи. Всякий раз, когда Сендер приходил к нему побриться и заклеить загривок новыми пластырями, Шая-Иче брал его запястье холодными пальцами и смотрел
— Сендер, пульс учащенный, — бормотал он, — слишком учащенный…
Хоть Сендер и не хотел этого, но Шая-Иче силой затаскивал его в свою смотровую, полную бутылочек с разноцветными жидкостями, блестящих щипчиков и пинцетов, и прикладывал свое большое ухо к его широкой груди.
— Не пей, не кури и не гуляй так много, Сендер, — грозил ему пальцем Шая-Иче, — ты ведь уже не мальчик.
Сендер прикуривал новую папиросу от предыдущей и отмахивался.
— Коза раз подохнет [49] , — хрипло говорил он.
49
Еврейский перевод польской пословицы «Раз козе шмерчь»,которая, в свою очередь, соответствует русской «Двум смертям не бывать, а одной не миновать».
Седые волоски в черной Сендеровой шевелюре множились день ото дня. Они появлялись каждую ночь. Сперва Сендер попробовал было выдергивать их по утрам перед зеркалом, но чем больше выдергивал, тем больше их становилось. Он плюнул и позволил им расти, как им хочется. Глаза его, так же как волосы, утратили свой черный блеск и подернулись унылой пеленой. Теперь они часто слезились после бессонных, беспутных ночей, полных вина и табачного дыма. Белки его глаз, обычно чистые, стали красными, покрылись паутиной сосудов.
Чаще, чем раньше, Сендер чувствовал боли в теле, и каждый раз — в новом месте. Он заглушал их водкой и, как бы назло самому себе, своему страдающему телу, ел копченое мясо, соленую рыбу, острые приправы, вызывавшие изжогу. Боли в сердце он тоже гасил спиртным. Папиросы прикуривал одну от другой. Он начинал глотать дым с утра, едва открыв глаза, и не выпускал мундштук изо рта до поздней ночи.
Одежда стала тесна его раздувшемуся телу. Жилетка трещала на животе. Нос у него покраснел и был теперь весь иссечен мелкими коричневыми и синими жилками. Он перестал заботиться не только о своем теле, но и о своей одежде. То пуговицы не хватало на его жилетке, то лацкан был запачкан пеплом, то ботинки не были начищены как следует. Он даже перестал регулярно бриться и ходил обросшим, с колючими иссиня-черными заплатами на щеках. Женщины на улице стали его избегать.
— Ступайте, вы старый, — отталкивали они его, когда он приставал к ним, как прежде, — и у вас щетина как терка.
Поварихи больше не грызлись из-за него. Сендер оставил их в покое и стал путаться с уличными девками, которые околачивались на перекрестке рядом с его рестораном. Частенько, закрыв ресторан, он посылал Морица-официанта на улицу, чтобы тот привел одну из них к нему в «контору».
— Которую позвать? — спрашивал Мориц, зная каждую из них по имени.
— Все они одинаковые, эти бабы, — с ненавистью отвечал Сендер, — один хрен…
Рестораном он не занимался, кассу часто оставлял на Морица. Пересчитывая потом деньги, он каждый раз стучал кулаком по мраморному столику, крича, что Мориц его обворовывает. Мориц клялся покойными родителями, что не взял ни гроша. Сендер давал ему оплеуху, как поступал со всеми, кто обманывал его, и клялся, что скорей помрет, чем еще раз подпустит парня к кассе. Но на следующий день он снова оставлял Морица на кассе, а сам уходил шляться по улицам или храпел в «конторе».
Иногда боль так прихватывала его, что он не мог подняться и оставался в постели, проклиная все на свете, стеная и ругаясь.
— Позвать доктора, Сендер? — тихо спрашивала жена.
— Не нужен мне никакой доктор, — злился он в ответ.
— Позволь, я тебя разотру, — бормотала она и засучивала рукава блузки до локтей.
— Отстань от меня со своими растираниями, — ворчал Сендер.
— Чего же ты хочешь?
— Принеси коньяк и рюмку.
Испуганная жена большими, черными, полными страха глазами смотрела на своего больного мужа, пьющего коньяк в постели.
— Сендер, — бормотала она, — ресторан без присмотра, я пойду взгляну, а то нас обворуют.
— Не бойся, тебе хватит того, что останется после моей смерти, — отвечал Сендер, опрокидывая рюмку, — не ходи туда, я не хочу.
Он с трудом писал несколько безграмотных слов карандашом на клочке бумаги, засовывал записку Бритону под кожаный ошейник и посылал пса в ресторан.
— Ступай, Бритон, на кухню, — наказывал ему Сендер, — и поосторожнее, когда будешь переходить улицу, чтобы тебя не задавили.
Бритон, привыкший к поручениям, удалялся своим бодрым, тяжелым, бульдожьим шагом.
Вскоре он возвращался с русой Манькой, костлявой, накрашенной, нарумяненной, распущенной, сразу чувствовавшей себя хозяйкой в доме. Она открывала сервант, возилась на кухне, готовила еду, приносила ее Сендеру в постель, а потом тщательно растирала уксусом его волосатое мясистое тело. На глазах у жены Манька прижималась к нему, шлепая его по рукам.
— Спать! — приказывала она ему, как мать приказывает любимому непослушному ребенку. — Спать, безобразник, или я тебя как следует отшлепаю…
С кошачьей угрозой в полубезумных глазах разглядывала она перепуганную жену Сендера и, демонстрируя ей свое пренебрежение, кружила, пританцовывая от одного зеркала к другому, ловко накручивая свои русые локоны на острые пальцы.
Эдже плакала на кухне над своей горькой судьбой.
Как только приступ немного отпускал Сендера, он вылезал из кровати и продолжал свою обычную, беспутную и безумную, жизнь.