Чужая боль
Шрифт:
— Лучше не надо! — подскочил бригадир, добавив испуганно:
— Ты ж вдвое тяжелей меня, все коленки отдавишь и сделаешь калекой.
— Как жаль! Уже три года на колени никто не берет. А так охота! — вздохнула девка.
— Успокойтесь! Завтра о том и не вспомните, — угомонил девок Сашка.
— А ты не пугай!
— Мы моторные! Чуть отдохнули, снова ожили. Нам усталость до мандолины!
— Сань, с нами тебе будет весело, — обещали, озорно подмаргивая.
Иван лишь головой качал, наблюдая за этим знакомством.
— Мы продвинутые во всех отношениях и живем без комплексов!
— Умеем любого растормошить! — обещали девчата весело.
— Посмотрю, какие вы в деле.
— А что глядеть? Это самое подходящее для нас дело, — хохотали девчата.
Утром все пятеро, как и договорились, подъехали к бывшей котельной, быстро загрузили в телегу шлак и поехали на дорогу:
— Откуда начнем. Прямо с центра? Или за деревней?
— Наверно оттуда, с околицы начнем, чтоб пыль в окна не летела. А то устроят нам разборку свои, за то, что дышать не даем. Ладно бы взрослые, но тут детей много. Здесь в дождь засыпем, когда пыли не будет, — подгоняли лошадей.
Они вернулись быстро. Едва разгрузив первые две телеги, привезли еще две телеги шлака.
Сашка едва успел разровнять две первых, засыпал, выровнял каждую ямку, вбивал шлак в грунт тяжелой, толстенной толкушей.
Мужик был весь в черной пыли, в поту, бабы, глянув, хохотали:
— Вот и негр у нас появился!
— Импортный мужик! Из своих на эту работу никто не согласится.
Когда засыпали приличный кусок дороги, поехали на речку за гравием, заодно умылись, от-ряхнулись. Телеги с гравием оказались тяжелее. Лошади шли медленней.
Гравий рассыпали бережно. До перерыва сделали немного. Но отремонтированный участок всем понравился. Бабы откровенно радовались. Даже водители, возвращаясь из города, ехали объездной, боковой дорогой, чтобы не испортить ту, какая ремонтируется. Ждали, пока она уляжется и по ней пройдет легковой транспорт. Утрамбует, вобьет в грунт и шлак, и гравий, а там, может, удастся сыскать деньги на асфальт.
Обедать решили прямо у дороги. Выпрягли коней и, развалившись на траве, девки переводили дух.
Ритка сняла с себя брезентовую куртку, расстегнула кофту и, повернувшись к Сашке, спросила:
— Как тебе моя грудь? Правда, красивая?
— Я в этом плохо разбираюсь, — признался человек краснея.
— А что тут разбираться? Ну, кому нужны сиськи размером с чирей. Или те, какие по мешку. Лучше всего вот такие, средние! Правда?
— Это кому как!
— Тебе какие нравятся?
— Мне все равно. Я не на сиськи смотрю, — отвернулся Сашка, глазам стало жарко. Но… Отвернувшись, увидел Ксюшку. Та и вовсе сдурела, сняла брюки, расстегнула кофту. Осталась в трусишках и лифчике.
Белые, как из мрамора, точеные ножки, примагнитили взгляд. Санька закрутился как уж на сковородке.
— Что делать?
А тут Катя распустила волосы, лежит, как русалка, хоть картину с нее рисуй. Все тело прозрачно-розовое. Вот тебе и деревенская девка. Таких в городе не сыщешь.
Еще эта Дуся. Легла совсем рядом. Грудь небольшая, острая, девичья. Ну, зачем так мучают? Сашка закрыл лицо кепкой и все же глянул на Настю. Ничего не скажешь, зрелая баба! Всего много. Даже лошади на ее задницу смотрят с удивлением и завистью.
— Саня, ты хоть рубашку сними. Отдохни по-человечьи, — предложили бабы.
Мужик послушался, стянул с плеч потную рубашку, тело сразу обдало приятным весенним ветром.
— Волосатый! Глянь, вся грудь лохматая! — глянула Ритка на Сашку.
— Значит ласковый!
— С этим ночью не заснешь.
— До третьих петухов ласкать станет!
— Эй, люди! Я пожрать вам привез, так Иван велел! — услышали голос с дороги.
Тощий, низкорослый мужичонка привез в кастрюлях горячую картошку, густо посыпанную укропом, зеленым луком, жареных кур, банку густой сметаны и бидон холодного молока, три каравая теплого хлеба.
— Ешьте, родимые! — не сводил горящих глаз с обнаженных баб.
— Как же, бедный, терпишь? — посочувствовал Сашке шепотом и сказал громко:
— А дорога ладная получилась. Хочь ее покуда немного, но любота! Клянусь своей плешиной, по ей ехать радостно.
Человек не спешил уезжать. Сел вместе со всеми, охотно поел, ждал, когда освободится посуда. Оставил лишь бидон с молоком, попросив закинуть его на ферму после работы. А чтобы не согрелось на солнце и не прокисло, закатил его в густые заросли крапивы.
Уезжая, долго головой качал, бормоча:
— Ну и терпенье у того новичка. Лежит серед гольных баб и не бесится. Я б давно с ума соскочил бы. Ить в такую клумбу попал! У мине, у старого, коленки задрожали, этот же, как мертвяк сидит. Или все мужичье больное и помороженное. Надо ж какое лихо, серед таких бабех бревном сидит…
А женщины, поев, посидели недолго и снова влезли в спецовки. Из русалок и цветков опять превратились в корявых баб и погнали лошадей, как неказистую судьбу свою, за тяжеленным гравием. Тут уж не до смеха с шутками. Сквозь стиснутые зубы вырывается злое:
— Ну, давай, шевелись, космоногая кляча! Тебе тяжко, лысая хварья? Нам тоже нелегко! Иди, не раскорячивайся, терпи, как мы. До самого вечера. Так велено, — чуть не падали бабы с ног. Возвращаясь с берега, держались за телегу. А ведь ее еще надо разгрузить, раскидать поровнее. Сашка молотит тяжеленной колотушей. Уже искры из глаз летят, но останавливаться нельзя. Иначе бабы вовсе свалятся. Дурной пример заразительный. До вечера еще далеко. Но вон на краю неба показалась черная туча. Первый вестник грозы и дождя. Его недолго ждать. Успеют ли девчата вернуться? Как выдержит дорога это первое испытание? Не размоет ли, не снесет ли в кювет?