Чужая боль
Шрифт:
Губы сжимались еще плотнее.
— По меньшей мере странный вопрос.
Потом начиналось приготовление уроков. Бабушка, в прошлом корректор, писала за Сережу сочинения. Он сначала противился этому, но потом, прикинув, что высвободившееся время можно употребить на любимую физику, милостиво разрешал. Если бабушке сочинение не очень удавалось, она звонила бабушке Сережиного соученика Вити Болдина:
— Мария Осиповна, вы сочинение по литературе уже писали?
Черт возьми, у них существовал даже какой-то негласный «совет бабушек», и, перезваниваясь, они жаловались друг другу на трудные задания: оказывается, в их век учиться было много легче.
А мальчишка и вовсе обнаглел:
— Бабунь! Тебе за переложение тройку влепили.
Анастасия Семеновна привыкла быть руками внука, его памятью и совестью. Она проверяла: не забыл ли он взять в школу резинку и транспортир, завернул ли тапочки для урока физкультуры, напоминала ему, что пора собираться в школу, что он не подготовил перевод с иностранного.
Под пристальным взглядом Виталия Андреевича мальчишка, все же чувствуя неловкость, пытался делать вид, что он сопротивляется такой опеке, но, очевидно, она его даже устраивала, а может быть, он свыкся с ней.
Как-то Виталий Андреевич спросил Сережу:
— Ты сегодня в бассейне был!
— Нет….
— Почему! Ведь мы же условились, что ты пойдешь.
— Бабушка не велела, говорит — холодно, а я предрасположен к насморку.
Ну это уж было слишком: на дворе стояла теплынь.
— Анастасия Семеновна, — боясь произнести резкое, лишнее слово, начал Кирсанов напряженным голосом, когда они остались вдвоем, — насколько я понимаю, у Сережи есть мать, есть отец…
Вечером Анастасия Семеновна пожаловалась дочери, что ее муж разговаривал с ней в недопустимом тоне, и Раиса спрашивала с недоумением:
— Что это на тебя наехало!
Да, с бабушкой было трудно.
Еще задолго до начала летних каникул в семье Кирсановых шло обсуждение: куда держать путь!
Решили отправиться туристами на Кавказ и готовились к этому с увлечением.
Сережа на скопленные деньги купил компас, фонарик, к ужасу бабушки — топорик. Виталий Андреевич — вещевые мешки, палатку.
Но в мае неожиданная болезнь Сережи смела все планы. Вдруг выяснилось, что у мальчика неблагополучно с горлом, врачи посоветовали отправить его в детский специальный санаторий на берегу Черного моря.
Вот тут Виталий Андреевич, вообще-то не умеющий и не желающий что-либо «доставать», проявил чудеса напористости. Он в очень короткие сроки провел Сережу через медицинские комиссии, прошел десяток инстанций, в каждой из которых говорили, что он опоздал, и все же неизбежно отступали перед его упорством.
Но вот уже путевка в руках, сложено все необходимое в вещевой мешок, отлученный от заманчивого похода.
Раису Ивановну услали в срочную командировку, поэтому на вокзал с Виталием Андреевичем отправилась бабушка.
На перроне, у специально поданного состава, — родительская толчея. Сережу передали чуть ли не из рук в руки воспитательнице санатория, сопровождавшей детей. Скоро голова мальчика высунулась из окна вагона рядом с другими головами.
Анастасия Семеновна, силясь перекричать соседей, давала прощальные указания:
— Сереженька, смотри, в пути не лезь на верхнюю полку?
Мальчик покосился на Виталия Андреевича, словно говоря ему: «Кто же откажется от такой возможности!». Виталий Андреевич едва заметно подмигнул.
Приближалась минута отхода поезда, и родители исходили от напутственных криков, делали последние пробежки от ларьков к поезду и обратно.
Полный вспотевший мужчина в куцей разлетайке совал в окно сыну — такому же круглолицему, как и он сам, — свежий номер «Недели», и через несколько минут не менее пяти пап сделали то же.
Молодая блондинка с мокрыми от слез подрисованными глазами принесла своей дочке кулек с зефиром, и через несколько минут по крайней мере пять мам сделали то же.
Виталий Андреевич молча стоял в стороне и неотрывно смотрел на Сережу. Этот мальчишка занимал в его жизни все большее место. Вероятно, в каждом человеке живет потребность проявлять родительские чувства.
Его собственный сын Василий уже учится в Ленинграде на факультете иностранных языков, и хотя, конечно, он любит Василия, заботится о нем — тот «отрезанный ломоть» и скоро заживет совершенно самостоятельной жизнью. Если правду говорить, он из-за семейных неурядиц что-то проглядел в сыне, чего-то не сумел привить ему, и, наверно, поэтому вырос Василий слишком рассудочным, слишком озабоченным своей персоной.
Теперь вот с этим мальчишкой ни за что не хотелось повторять ошибки.
Поезд дернулся. К окну потянулись последние бутылки ситро, замахали руки, высунулись головы из окон.
— Сереженька, береги горло! — надсадно наставляла бабушка. — Пиши три раза в неделю!..
А мальчишка по-взрослому покачал Виталию Андреевичу несколько раз ладонью из стороны в сторону, словно замедленно стирал с доски мел.
Сперва от Сережи приходили послания-отписки, из которых невозможно было понять, хорошо ему там или плохо. Потом в его письмах стали проступать какие-то мрачные нотки. И наконец один за другим, как сигналы SOS, помчались вскрики:
«Возьмите маня отсюда! Мне здесь плохо! Не могу больше!..»
Кирсановы не на шутку встревожились. Написали письмо воспитательнице, но ответ получили неясный.
Вызвали Сережу к телефону, однако чувствовалось — около него стоит кто-то, мешающий ему говорить, как хотелось бы, и потому отвечает он коротко, сдержанно:
— Сережа, как ты живешь!
— Не очень…
— Ну что такое!
— Да так…
— Тебе там плохо!
— Да…
— Но что именно, что!