Чужая боль
Шрифт:
— Ты хочешь сказать: кутенку неспроста дают глодать кость! Да!
— Я хочу сказать, что незачем дольше срока считать себя кутенком.
Сережа по старой привычке дернул плечом, коротко, протестующе воскликнул: «Н-ну!», однако без прежней резкости. Теперь он разрешал Виталию Андреевичу делать неприятные замечания.
«Да, конечно, какой же я кутенок… — думал ом. — А мама этого не понимает. И надо иметь просто ангельский характер, чтобы выдержать ее вспыльчивость». Недавно он имел с ней неприятный разговор. «Очень я боюсь, что вы разойдетесь», — сказал он. «С чего это мы будем расходиться!» — «Да характер у тебя…» — «Такой уж тяжелый!» — с обидой спросила мама. — «Он может тебя бросить». — «Не бойся, не бросит». — «А ты!» — «Что я!» — «Ты не бросишь!» — «Придумал!» — «Первого же бросила…» — «Там были веские основания». — «Он был плохой человек!» — «Вырастешь — сам определишь». — «Но если теперь поссоришься, подумай и обо мне», — сурово сказал Сережа. — «Ну, хватит, мудрец! — прикрикнула мать. — Слишком много на себя берешь».
Вечером они пили чай на балконе — мамы все еще не было. На стол накрывал Сережа. Усмехнулся: «Бабушка не допустила бы».
Сереже нравилось оставаться вдвоем с Виталием Андреевичем. У них были свои, чисто мужские интересы и разговоры.
Он приподнял голову над перилами балкона, вглядываясь в степь: казалось, там горят волчьи глаза. Знал, конечно, что это огоньки селения, но интереснее было думать, будто волчьи глаза.
По самому гребню горизонта двигались светлые жучки — фары машин.
Почему-то пахло надрезанным арбузом.
Сережа поглубже забился в шезлонг.
— Сказать тебе по секрету! — тихо спросил он. — Это не тайна, но я тебе одному скажу…
Виталий Андреевич положил легкую руку к нему на колено, подбадривая и, конечно, догадываясь, что сейчас услышит.
— Разве это плохо — дружить с девочкой!
— Совсем не плохо.
— Ее зовут Варя… Я тебя когда-нибудь познакомлю…
— Буду рад этому.
— Почему тебе я могу все что угодно рассказать! — недоуменно пожал плечами Сережа.
— Ну, положим…
Они разом вспомнили тот неприятный случай.
В прошлую среду Кирсанов увидел на ладони у Сережи написанное химическим карандашом бранное слово.
На лице Виталия Андреевича отразилось такое огорчение, презрение, что Сережа стал лихорадочно стирать надпись, не находя слов для оправдания. Ну мог ли он сказать, что из лихачества поспорил в классе с Федькой Гладышевым, дразнившим его «гнилой интеллигент», поспорил, что сутки проносит эту надпись на ладони! Тот сделал ему надпись, а потом Сережа совсем забыл о ней.
И Виталий Андреевич смолчал. Только позже корил себя за это молчание. Наверно, надо было отчитать мальчишку, может быть, даже рассказать ему об одном видном работнике, который в глупой юности наколол на своей груди татуировку, а потом всю жизнь стыдился ее: бегал купаться отдельно от всех.
Хотя, может быть, достаточно было Сереже и того взгляда, что он заслужил! И это сильнее нравоучений! Виталий Андреевич два дня не разговаривал с Сережей, и тот буквально не находил себе места.
— Нет, правда… Тебе я могу все рассказать, — повторил он сейчас и осторожно погладил руку отчима.
Сережа давно заметил, что Виталий Андреевич не очень-то расположен к сентиментальной нежности, как назвал он ее однажды, сдержан в своих чувствах. И сам старался в этом подражать ему. Он как-то случайно услышал слова, сказанные маме: «У парня в характере недостает металла». Мама же ответила: «Что ты хочешь — вечное женское окружение».
Виталию Андреевичу действительно не нравились некоторые наклонности Сережи, хотя он обнаруживал в нем немало и обнадеживающего. Мальчик, например, был совершенно непритязателен в еде: больше всего любил он сало с горчицей и перловую кашу. Не обходилось и без странностей: он мог часами изучать поваренную книгу, знал наизусть рецепты приготовления рассольников и бифштексов. Кто знает, может быть, ему это и пригодится.
Он питал полнейшее презрение к холоду: даже зимой спал с открытой форточкой: «принципиально» в сильные морозы не носил перчаток, и поэтому руки у него были красные, шершавые; вел бои с матерью по поводу кальсон. («Не надену! Это свыше моего достоинства».)
Он не боялся высоты, неуклюже, но отчаянно лез по отвесному валу, цепляясь за малейший корень, торчащий из земли. Как-то, еще в первые месяцы появления Сережи в доме Кирсанова, Виталий Андреевич завел разговор о спорте.
— Сожми кулак, — предложил он Сереже. — Ну вот, ты сжимаешь его, как девочка: большой палец кладешь поверх указательного. И походка у тебя не бравая, а какая-то развинченная, даже садишься на дивам боком…
— Неправду! — вспылил Сережа. Он именно так И сказал: «Неправду».
— Нет, правда. Ты выслушай меня спокойно, не думай, что я хочу унизить тебя или оскорбить. Мне хочется, чтобы ты был парнем, а не (чуть было не сказал «бабушкиным внучком», но вовремя остановился)… кисейной барышней.
— Я и не кисейная барышня! — строптиво мотнул головой Сережа.
— А ну, согни руку. Ну, разве это мужские мускулы! Каким спортом ты серьезно увлекаешься!
Сережа молчал.
— Нет, ты подумай хорошенько: как стать юношей!
Самолюбивый мальчишка, видно, намотал этот разговор на ус, бегал в спортивную школу и явно менял свой облик.
— Ты меня действительно любишь? — вдруг спросил Сережа, отведя глаза от Дона и вглядываясь в лицо Виталия Андреевича. Ну, это было из «той оперы», времен женского окружения.
— Действительно.
— Не ошибаешься!
— Нет.
— На каком я месте!
— То есть!
— Ну, вот мама — на первом, потом, наверно, — Василий, а я!
Виталий Андреевич усмехнулся:
— Делишь с мамой первое место.
— Это правда! — Глаза мальчишки лучисто засияли.
— Абсолютная…
— Твой Василий когда приезжает!
— Завтра.
— Интересно, какой он! — задумчиво сказал Сережа и почему-то помрачнел.
Но Василий прислал телеграмму, что планы изменились и он летит прямым рейсом в Ленинград.
Сережа видел, с какой горечью прочел эту телеграмму отец. Но бодро сказал: