Чужая боль
Шрифт:
Сквозь чердачное окно пробивался дневной свет. Где-то внизу натужно рычал грузовик, одолевающий подъем.
Сережа вскочил, отряхнулся, сделал разминку, энергично приседая, покрутил головой, освобождаясь от неприятного ощущения, будто шея свернута.
Только после этого он начал обследовать чердак. Ничего интересного он здесь не обнаружил: песок, зачем-то насыпанный а корзины, в углу — прохудившееся ведро, лопата без черенка, старая, рассохшаяся бочка. «Новый Диоген», — не без сарказма подумал о себе Сережа.
Он осторожно выглянул в окно. Выпал снежок, и все вокруг стало белым-бело. За угол амбара, как назвал Сережа про себя это здание, приютившее его, заворачивали машины, груженные ящиками.
Что же предпринимать дальше! Конечно, он правильно поступил, решительно отстаивая свою честь, но все же червь некоторой виновности подсасывал, не давал ему покоя. Конфликт можно было и не доводить до такого взрыва, а спокойно объяснить все. Да, но где взять это спокойствие, если тебе не верят, если с тобой обращаются, как с сопляком… Но, вероятно, нехорошо и так себя вести, как он повел.
Особенно мучила фраза, брошенная отцу…
Сережа понимал: он и сам бы мгновенно заступился за Варю, подними кто-нибудь на нее руку. Но ведь он не поднимал… Это просто, похоже, так получилось…
И потом — это неправда, будто в действительности он думает о своем отце как об отчиме. Уже давным-давно так не думает. И вот — на тебе! Теперь, наверно, Василий ему ближе. Тот не скажет: «Ты — отчим!».
…Есть хотелось все больше. Сережа порылся в карманах пальто и, к своей радости, в самом низу его обнаружил провалившиеся в дырочку семь копеек. Капитал!
Он по уже знакомой лестнице спустился с чердака и, провожаемый подозрительным взглядом какой то женщины с кошелкой, направился к троллейбусной остановке. Возле нее был хлебный магазин, и Сережа купил себе на все деньги черного хлеба. До чего же вкусным он ему показался, никогда не думал, что можно получить такое удовольствие, вгрызаясь в краюху хлеба. Захотелось даже поурчать немного.
Как-то мама, довольная его неразборчивостью в еде, сказала:
— Солдатская каша тебя не испугает…
— Я буду неплохим солдатом, — убежденно ответил он.
— Куда там! Забывчив, неряшлив.
— Вот посмотришь!
— С чего бы это!
— По традиции, — усмехнулся он, имея в виду отца. И вообще Сережа теперь любил, браво сказав отцу «есть!», точно все сделать, как тот велел.
Он помрачнел: «Наверно, отец вовсе не будет со мной разговаривать».
…К центру города Сережа возвращался пешком, решив все же зайти к Платоше, но на углу Красноармейской улицы встретил Варю. На ней было мохнатое зеленовато-серое пальто, такая же шапочка, в руках Варя держала черную, на длинном шнуре, папку для нот.
— Здравствуй, — обрадовалась Варя, и в самых уголках ее губ заиграли ямочки. — Мама вчера, когда пришла с собрания, рассказала мне о тебе, а я говорю: «Он сам не мог полезть драться, это на него напали». Правда!
Варя смотрела своими чистыми, бесхитростными глазами и показалась ему сейчас еще в миллион раз лучше прежней.
— Правда, — стесненно подтвердил он и подумал, что если бы Варя оказалась случайной свидетельницей вчерашней дикой сцены дома, она его не оправдала. Все же сын есть сын, и как бы несправедливы ни были родители, надо запасаться терпением и не распускать себя.
— Ты куда идешь! — спросил Сережа.
— В музыкальную…
— Можно я немного с тобой!..
— Пошли скорее, а то я опаздываю. А ты куда!
Он помедлил с ответом.
— По семейным обстоятельствам…
Варя понимающе кивнула головой.
— Представляешь, мне химичка за четверть тройку выставила! — пожаловалась она. — Было три четверки, последняя тройка. И вот — пожалуйста!
— Педагогическое воздействие, — усмехнулся Сережа. — Борьба за равномерность ритма.
Кирсановы звонили с работы на свою квартиру через каждый час.
Наконец, уже во втором часу, когда Раиса Ивановна совсем обессилела от тревоги, в трубке раздался голос Сережи:
— Вас слушают…
Ах ты ж негодник — он слушает! Интонация у него точно такая, как у Виталия Андреевича, когда тот поднимает трубку. Но, будто ничего и не было, Раиса Ивановна спросила:
— Сереженька, ты позавтракал!
Произошла заминка, похожая на замешательство, и раздалось тихое:
— Спасибо…
— Мы сегодня придем, как всегда, в начале шестого.
— Хорошо.
Короткие порывы мартовского ветра сметают с крыш суховатый снег. Он весело искрится в лучах негреющего солнца.
Воздух еще не весенний, но уже и не зимний; улица Энгельса запружена народом. Люди идут кто в теплых пальто, кто в легких куртках нараспашку.
У многих в руках желтые метелки мимоз, комочки фиалок, похожие на сиреневых цыплят.
По-весеннему поет песенку прошлого века рожок керосинщика. Возле здания банка с его каменными львами затеяли веселый базар воробьи на акациях.
И с Дона тянет весной: там уже посинел лед, в его пролежнях проступила вода, и не каждый смельчак решается теперь перейти на другой берег.
Сережа стянул с головы берет и сунул его в карман пальто.
В школе сегодня были легкие уроки: физика, математика, физкультура. Прошли они вполне благополучно — из пятнадцати возможных он набрал четырнадцать и сейчас возвращался домой в приподнятом настроении, представляя, как вечером будет рапортовать родителям о своих дневных победах. Он был уверен, что спросят по истории (в журнале против его фамилии стояла точка, а это значит — жди вызова), но почему-то проехало. Напрасно зубрил даты.