Чужая корона
Шрифт:
Они молчат, поразевали рты. А я:
— Вон туда и гребите, собаки! Шибко гребите, я сказал!
Они сразу кинулись к веслам, гребут. А что! Народ у нас темный, забитый и злобный. Им ни ум, ни совесть, ни закон — ничего не указ. Они только ведьмаков страшатся. Я этим страхом в своем деле часто пользуюсь, это мне всегда помогает. Так и тогда, на челне: ну хоть бы кто из них слово сказал, хоть бы в чем усомнился! Молчали, собаки, гребли. Сидел я на корме, поглядывал, чтобы они с дороги не сбивались…
Только разве там чего поймешь? Пусто кругом, одна вода, все небо в тучах, опять ничего не рассмотришь. Может, я думаю, мы уже сбились, может, к Харонусу плывем или вообще кружим на одном месте! Но я молчу. Они тоже
Потом они сменились: другие сели к веслам, а эти отдыхают…
И никаких ко мне вопросов! И между собой они тоже молчат. Во как их тогда жизнь научила!
Но и я тоже без урока не остался. Гадко мне тогда было, противно! Куда я, думаю, плыву? И почему, я думаю, я жив остался? Это же я во всем виноват. Это же я стрельцов у господаря вытребовал, прямо из зубов у него выдрал и в Зыбчицы привел, после на челны их посадил и к самому Цмоку привез, чтобы они его там убили. Значит, они это по моему хотению сделали. Значит, получается, я во всем этом виноват. А если виноват, так нужно отвечать. По суду! А кто судья? Я, больше некому. Вот я себя и осуждаю. Так что вот прямо сейчас мне надо вставать и оглашать приговор, пусть эти меня веслами и покарают!
Но я не встаю. И это не потому, что я себя пожалел, я никогда никого не жалею, закон есть закон, а просто сил у меня уже не было, устал я, продрог, как собака. И еще я подумал: легкой смерти ищешь, пан судья: ш-шах — и готово. А посиди, помучайся! А подожди, потрясись, поволнуйся.
Я и сидел, и трясся. Но не от страха, а от холода. А волноваться я совсем не волновался, потому что мне тогда было уже все равно.
А эти гребли себе, гребли, менялись и опять гребли. Молчали. Я уже и не смотрел, куда они гребут, мне это тоже было все равно. Да и что там можно было высмотреть? Небо в тучах, дождь, кругом одна вода, нигде ни берега, ни островка. А глубина какая! Это ж какие у нас в пуще были высоченные деревья, а теперь хоть бы где- нибудь хоть бы одна верхушка из воды торчала — так нет!
И на душе нет ничего — тоже пусто. Смотрю я на своих стрельцов и думаю: ну чего вы, дурни, ждете, вы что, не понимаете, что никуда вы не приплывете, что я вас обдурил, и вообще, только я один во всем вокруг виноват?! Ну так вставайте и давайте меня веслами, веслами насмерть судите!
Нет, не судят, гребут. Только куда они гребут, когда все потонуло? На что они надеются?!
Или, может быть, они меня, как ведьмака, боятся? Так я тогда сейчас глаза закрою, притворюсь, будто заснул, они и осмелеют… Вот дурни, а! Да разве я могу быть ведьмаком? Вы что, я тогда думаю, не знаете, что ведьмаков на судейские должности никогда не назначают, что это законом запрещено?! Вы что, Статута не читали, что ли?..
А, ладно! Дальше было так. Слез я с лавки, сел на дно челна, голову на лавку положил, глаза крепко зажмурил…
И сразу заснул. Спал я крепко, ничего мне не снилось. Другой на моем месте после обязательно приврал бы, сказал: мне тогда снился вещий сон!..
А вот мне ничего тогда не снилось. И это справедливо, потому что чего тебе может сниться, если ты все потерял? Вот так, без всяких снов, я спал себе, спал, спал…
Вдруг меня в плечо толкают, говорят:
— Пан судья! Пан судья! Посмотри!
Я посмотрел вперед. Ого! Там из воды что-то торчит. Верхушки деревьев, что ли? А так вокруг все как и было: одна вода. А небо темное, мрачное, в тучах, и дождь моросит. Я говорю:
— Давайте, давайте, гребите. Уже совсем мало осталось.
А сам думаю: мало чего? И до чего? Ну и подплывем мы к тем верхушкам, а дальше что? Что нам потом с ними делать, веники из них вязать, что ли?! Но молчу. Подчиненных нельзя расхолаживать, подчиненные всегда должны верить в победу. Так что они дальше гребут, а я сижу, строго молчу. Верхушки — а это точно они, их уже хорошо видно — к нам все ближе и ближе. И их, этих верхушек, этой затопленной пущи — я встал и посмотрел — аж до самого горизонта. Вот, думаю, это все, что от нашего Края осталось, никто не спасся, даже звери потонули. Но молчу! То и дело чуб приглаживаю, усы важно покручиваю. Мы плывем.
Вот подплываем, заплываем в ту затопленную пущу. Теперь вокруг, куда ни глянь, только одни голые ветки и торчат. Ничего не скажешь, мрачное видовище.
Вдруг ворона из веток взлетела, покаркала на нас и улетела. А мы от счастья аж трясемся — живая птица, Боже мой! Вот ведь как оно порой в жизни бывает, никогда я раньше не думал, что буду так радоваться тому, что меня ворона обкаркала.
А вот еще одна ворона! Тоже каркает. А вот еще! Еще! Да и деревья из воды уже не только одними верхушками торчат, а если с человеком сравнивать, то уже как бы по пояс повылезли. Дивное дело! Вода не убывает, это ясно, а наша пуща из воды все выше, выше поднимается. Э, думаю, так, может быть, не все так плохо, как мне думалось?! Может, это не весь наш Край под воду провалился, а только старые вырубки? А что! Мы ведь это там, на вырубках, Цмока убили, вот он вырубки и провалил. А здешний Цмок живой, вот его пуща и не утопилась. То есть, как я раньше и предполагал, Цмок не один, их у нас много, как, скажем, водяных или русалок. Кроме того…
Ну, и так далее. Одним словом, мы плывем, я рассуждаю, а пуща все выше, выше, выше из воды выходит…
Вдруг эти весла пробросали, заорали:
— Э-э-э! Э-э-э! — как дикие бараны.
Я подскочил! Глянул туда-сюда…
А они:
— Пан судья! Туда смотри! Наша хоругвь!
Смотрю — и точно — прямо впереди, под деревом, на малом грязном земляном бугре стоит их ротная хоругвь. Ровно стоит, сама собой, как будто ее кто-то нарочно в землю воткнул, а перед этим от тины и грязи отчистил…
А вот и этот кто-то! Из-под хоругви, с земли, вскакивает сам пан ротмистр, живой и невредимый. Правда, весь грязный, оборванный и местами даже окровавленный. Но зато радостный! Руками машет, кричит:
— Эй! Эй! Сюда!
А куда же еще?! Мои молодцы на весла навалились, живо до ротмистра доехали. Ох, он радый был! Он аж скакал от радости. Но и у нас тоже немало было радости, когда мы наконец на твердую, правда не очень твердую, землю сошли, то есть на тот грязный бугор. Там мы сперва наобнимались, накричались, потом я спрашиваю Драпчика:
— Как ты сюда попал?
— Да вот, — он говорит и на хоругвь показывает, — это она, язва, во всем виновата.
— Как так?
Он тогда и рассказал, как было дело. А было это так. Когда Цмок навалился на них и поставил их челн на дыбы, хорунжий испугался и выпустил хоругвь. Она и полетела в воду. Драпчик, такое увидав, сразу кинулся за ней, нырнул и вынырнул, подплыл, схватил ее за древко… Но тут вдруг самого его кто-то схватил за ноги и потащил на дно. Драпчик тонет, но хоругвь не отпускает. Хоругвь по уставу — священная вещь, сам погибай, а хоругвь не бросай. Он и не бросил, пошел с ней на дно. И вот уже лежит Драпчик на дне, хоругвь к груди прижал…. А тот, который его утопил, не унимается — он ему руки крутит. А Драпчик не дается! А тот его тогда по голове, по голове! А Драпчик еще крепче держится! Тот тогда как кинется к нему на грудь и как вопьется ему в горло, как начал его грызть! Тогда Драпчик из последних сил как закричит!.. Нет, закричать не успел — захлебнулся. И уже как будто помер… А потом, когда очнулся, видит: он лежит вот на этом самом земляном бугре, можно сказать, почти что острове, а рядом с ним стоит его хоругвь. Но кто ее в землю воткнул и кто его самого на берег вытащил, Драпчик не знает. Да это и неудивительно, он же тогда был чуть живой. Вон какие у него раны, вон какой он весь искусанный, изодранный. Он, говорит, только на третий день смог на ноги подняться, а первые два лежал гнилым бревном, думал, не выживет.