Чужая мать
Шрифт:
— А зачем?
Павел Семенович прошел за стол, сел. И закурил, чтобы успокоиться, долго чиркая ломающимися спичками о коробок.
— Ах, какие спички стали делать, негодяи! — даже проворчал он, пока наконец не вспыхнула одна.
Выпустив клуб дыма, густой и огромный, как из паровоза, он посмотрел сквозь этот дым на Нефедова.
— Клубни мнет, — виновато сказал Нефедов, даже не виновато, а убито, и понурился. — Машина... наша...
— Они об этом как раз и пишут, — мрачно буркнул директор.
Он вынул листок из стопы, лежащей
— Почему мнет? — спросил директор.
— Они мягкие, — вдруг тонко запел Нефедов голосом, перехваченным спазмом, — клубни...
— Жестче не станут.
— Да уж, — согласился Нефедов.
— Когда перестанет мять? Охрименко сказал, это одни из ваших узлов...
Нефедов снова поднял опущенные было глаза.
— Может, завтра. А может...
— И не завтра? — с ухмылкой спросил Павел Семенович.
— Ну конечно! — обрадовался Нефедов. — Разве скажешь, когда оно придет!.. — слов не хватило, и он всплеснул руками.
— Что — оно? — спросил между тем директор, автоматически дергая уголочком рта.
— Решение...
— Может, мы срок взяли укороченный? — издевательски продолжал директор, и уголок его кривого рта приоткрылся в усмешке, а Нефедов махнул рукой:
— Это дело обычное... — но заметил язвительность собеседника, угрожающую хмурость в изломе его белых бровей, вставших домиком, и поспешно прибавил, что короткий срок — это даже хорошо, потому что всех мобилизует.
— А вас — как? — спросил директор.
— Я давно мобилизованный! — ответил Нефедов. — Я об этой недоделке думаю все дни... И ночи! Спросите Веру...
— Какую Веру?
— Мою жену... — сказал Нефедов.
— Она знает, о чем вы думаете? — капельку смягчился директор.
— Догадывается, — скромно потупился Нефедов, и короткая лирическая оттепель в директорских глазах снова сменилась гневом, он положил обе ладони на стекло своего большого стола и спросил:
— Вам можно верить?
Нефедов испуганно вздохнул:
— До сих пор верили...
— Вот поэтому мы и командируем вас в совхоз!
Нефедов остановил на директоре взгляд, в котором чувствовался все тот же вопрос: «А зачем?» А директор вдруг устал и тише договорил под этим взглядом:
— Я не первую машину, слава богу, сдаю. Мне тоже можно верит. — Он снова отошел к солнечному, сверкающему, окну — от тяжкой стопы бумаг на столе, от нефедовских глаз и, стоя к тому спиной, договорил решительней и бескомпромиссней: — Машина будет! Ну, может быть, не к формальному сроку, а... чуть-чуть. Но — мир с заказчиком. Бросьте свой талант на борьбу за мир! — пошутил директор. — Им нужна сквалыжная переписка или хорошая машина? Вы поедете и докажете, что она хорошая! Ясно?
Нефедов шмыгнул носом и ответил:
— Пошлите лучше Охрименко!
— Ну! — сказал
В конце рабочего дня окрестности завода оглашались трамвайными трелями. То ли заботливые трамвайщики в этот час подавали к заводу дополнительные поезда, чтобы быстрей развезти людей по домам, то ли вагоновожатые отчаянно звенели в свои звонки на всякий случай, потому что на трамвайных путях появлялись вереницы не очень внимательных пешеходов, безостановочно льющихся по мостовой.
Пришлось наслушаться этих звонков, потоптаться у заводских ворот, перед которыми, среди цветов, на вершине клумбы красовалась одна из бетонных фигур, перековывающих мечи на орала. И улица уже поутихла, когда из-за бренчащего турникета проходкой выкрутился наконец Охрименко, высокий, худой, в своих простецких очках на утомленном лице.
Час назад, выйдя от директора, Нефедов сунул голову в кабинет инженера проекта, по которому создавалась новая свеклопосадочная машина, и сразу понял, что к Охрименко не пробьешься. В кабинете было много и людей, и сигаретного дыма. Ждать в коридоре? Стало жалко времени, и он вернулся в цех, к злополучной машине, а уж после работы устроился всерьез, у проходной.
Инженерный состав выработал моду — на завод и с завода не ездить, даже если завелось собственное авто, а ходить пешком. Для здоровья. У Нефедова авто не завелось и пока не ожидалось, он ходил пешком — «шлепал» — летом и зимой, в сандалетах иди теплых, хотя и дешевых, сапогах, но комплекции это — увы — не помогало. И первая фраза, которую он обронил, прошагав пол-квартала рядом с Охрименко под цепочкой призаводских, слегка подпаленных с солнечной стороны акаций, была такая:
— Ты... можешь идти потише? A?
— Ну, — спросил Охрименко, сбавляя ход.
— Кто меня... директору рекомендовал... в совхоз?
— Я.
— А зачем?
Он говорил с другом и был удивлен недоброжелательностью ответа, который не спишешь за счет усталости:
— А затем, что хватит тебе околачиваться возле людей, которые и работают и действуют. Устроился!
— Я действую на работе, — наивно отозвался Нефедов, вытаращив светлые глаза.
Охрименко остановился, сложил руки на груди и глянул на него сверху вниз:
— Кроме работы есть еще общественная жизнь. На нас давят! Ты от всего этого изолировался, Юра, — Охрименко посмотрел на своего мешкообразного спутника, пригнувшего плечи. — А пришел твой час. Не отвертишься. Надо, брат, встряхнуться и дуть!
— С чем же я подую? — дрогнувшим голосом спросил Нефедов. — Если бы машина была готова...
— Тогда и дуть незачем!
— А сейчас зачем?
— Заводу важно получить премию, — цокнув языком, сказал Охрименко. — Не ради самой премии, учти. А чтобы избежать накручивания...