Чужеземец
Шрифт:
Трудно поверить, что прошло чуть более восьми месяцев. Казалось, Гармай был всегда.
Тот осенний день начался удачно. В путь он вышел на рассвете, наскоро перекусив.
Тощий содержатель постоялого двора принял положенные медяшки, выставил перед обходительным гостем незаказанную кружку пива (бонус — мысленно усмехнулся Алан) и в подробностях рассказал о дороге на Хагорбайю. Видимо, одна медяшка всё-таки была лишней — этим и объяснялась приветливость хозяина. А может, просто человек хороший.
Осень — понятие относительное. Здешняя осень мало напоминала московскую. Всего лишь ослабевал
Дорога была сравнительно удобной. Местность населённая, деревни случаются не реже, чем на расстоянии полудневного перехода. Есть где пополнить бурдюк, за медяшку накупить провизии — монеты в деревне ценятся, там это редкость. Да и ночевать под открытым небом здесь не придётся. Ещё дней десять — и вот она, Хагорбайя. Большой, пёстрый и шумный город… Даже если погонит его кузнец Аориками, живущий в Кривом Тупике, крайний дом слева — всё равно будет где приткнуться. Но, по словам Ихиари, примут с радостью. Аориками — добрейшей души дядька, лучший друг Ихиари, они вместе учились кузнечному искусству у старого мастера Зиалагиси…
Он не стал рассказывать кузнецу, чем кончилось общение с «завмагом» Ирмааладу.
Просто сообщил как о непреложном факте, что должен идти в Хагорбайю. Срочно. Ибо и там люди нуждаются в словах спасения… Ихиари молча кивнул. Надо — значит надо. А вот малявка Миугмах ревела как бешеный поросёнок. …В полдень Алан как раз добрался до деревушки Баргайзи, где и переждал самую жару в трактире. Пообщался с крестьянами, выяснил, что аккурат на закате дойдёт он до села Мааргим, где хоть и не имеется постоялого двора — сгорел полторы луны назад, и заново покуда не отстроили — но остановиться на ночь у кого хочешь можно, лишь монетой позвени.
К вечеру Алан уже входил в Мааргим.
Село оказалось крупное, богатое, дворов под сотню. Улица широкая, дома обихоженные, заборы крепкие…
— Доброго здравия тебе, бабуля, — поприветствовал он старуху, с пустым кувшином направлявшуюся к колодцу. — Путник я, издалёка иду. У кого бы тут на ночь остановиться можно?
— Пуутниик, — скептически протянула бабка и сложила пальцы «лодочкой», отгоняя тем самым гипотетических злых духов. — Хоодят тут разные путники… а после то куурицы не досчитаешься, то горшкааа… Ты вон чего, — пожевав губами, смилостивилась она, — иди-ка ты на двор к старосте. Он мужчина обстоятельный, за пару монеток и на сеновал устроит, и накормит сытно… А у меня и положить-то некуда, и невестка ругаться будет… с норовом она у меня… ну чисто змея пещерная…
Поблагодарив, Алан оборвал поток старухиных жалоб и двинулся в указанном направлении. Минут через пять он оказался на дворе у старосты.
И ещё не войдя в ворота, ещё ничего не увидев, почувствовал — творится
Наскоро произнеся молитву Богородице, он шагнул внутрь.
На дворе было многолюдно — толпились там и крестьяне, и, судя по ошейникам, рабы. Сновала между взрослых малышня, бурчали о чём-то своём наболевшем старики.
Всё вместе складывалось в монотонный, словно стрёкот кузнечиков, шум.
Протолкавшись, Алан увидел то, ради чего все собрались.
Богат был староста — имелся у него во дворе собственный колодец. Для деревни это редкость — обычно крестьяне обходятся общинным, на главной площади.
Колодец старосты неожиданно оказался похож на те, что и сейчас изредка встретишь в русских деревнях. Система «журавель» — бревенчатый сруб, длинная, метра в три, перекладина.
На перекладине висел мальчишка. На вид ему было лет тринадцать, чёрные, слегка вьющиеся волосы разметались по плечам. Запястья его стягивала тонкая, но, очевидно, прочная цепь, крепившаяся к верхнему концу перекладины. Ноги, связанные в щиколотках такой же цепью, не доставали до земли полуметра. Одежды на мальчишке не было.
А внизу деловито суетились двое коренастых парней, раскладывая костерок. Рядом стоял немолодой уже мужчина, тучный, с изрядной плешью в тронутых сединой волосах. Негромко, сквозь зубы, отдавал распоряжения. Алан почему-то сразу понял, что это и есть староста.
— Что тут творится? — толкнул он в бок щуплого мужичонку в рванине, от которой отчётливо пахло свиным навозом. Мужичонка обернулся, удивлённо уставился на Алана — кто таков? — но всё же соизволил ответить:
— А ничего особенного. Господин наш староста, значит, раба своего шкодливого проучить решил. Уж такой, сказывают, паршивец… прутьев об него обломали чуть не целую рощу… а всё без толку. Дерзкий на язык, смотрит чисто волк…
Гаумади, — кивнул он на старосту, — каждую ночь на цепь его сажал, не то сбежит, зараза. Ну и кончилось, значит, терпение, решил он щенку примерное наказание устроить…
Мальчишка извивался всем телом, пытаясь подтянуть ноги повыше. Не получалось — раз за разом они опускались вниз, навстречу пока ещё робким рыжим язычкам пламени над сложенными «шалашиком» поленьями. По его рёбрам, груди и даже ногам змеились рубцы — и старые, сизые, и совсем свежие, цвета перезрелой вишни. А шею петлёй захлестнул потёртый кожаный ошейник — знак принадлежности к рабскому званию.
— А ты, стало быть, кто будешь, почтенный? — заинтересовался мужичонка, но Алан его уже не слышал.
Такое изредка случалось с ним — глохли посторонние звуки, а звон в ушах, напротив, разрастался до масштабов колокольного. Глаза точно радужной плёнкой затягивало, сквозь которую всё было видно, но как-то иначе — краски смазывались, а контуры предметов делались нереально резкими, как на старинном чёрно-белом снимке. И всё же главное касалось не слуха и не зрения. Внутри — то ли в душе, то ли в желудке — разрастался горячий шар, наполнявший кровь какой-то звонкой и упругой силой. Нет, это была не ярость, а что-то совсем иное. Мозг работал со скоростью компьютера, отдавая команды языку и телу. «Господи, будь рядом», — мысленно шепнул Алан и шагнул вперёд.