Чужие и близкие
Шрифт:
— Газогенератор, — сказал Гагай. — Черчу вот. Неудобно, правда. Лежа ведь все приходится. Но я, видите, что придумал… — Он откинул на спинке дивана какой-то крючок, и получилось нечто вроде проволочного желоба. — Доску поворачиваю сюда, вдеваю ось в этот кронштейн, и теперь вот — пожалуйста!
Доска повисла горизонтально, прямо над ним, так, что, лежа на спине, он мог чертить, приподняв руки.
— Зачем же это так себя мучить? — сказал Миша. — Выздоровите, тогда чертить будете. Зачем это так?
Ну, ты скажешь! —
— Что это?
— Газогенератор. Помните, я говорил вам. Хочу заставить дизель работать на хлопковой шелухе.
Мы опять переглянулись. Он второй раз повторил этот бред.
— Шелуха — это есть дерево? — осторожно осведомился Синьор.
— Совершенно верно.
— Но ведь дизель нужно давать жидкое топливо?
— Или газ, — сказал Гагай. — Понимаете, горючий газ. Смесь горючую. А из дерева можно добывать этот газ. При определенном давлении он будет воспламеняться.
— Ах, какой же я бол ван щи к, — стукнул себя по лбу Синьор, — ах как же это все просто!
Он смотрел на Гагая виноватыми и восхищенными глазами.
— Не так уж просто, — вздохнул Гагай. — Надо сделать специальный газогенератор, а он, понимаешь, не вытанцовывается.
— Танцовывает?..
— Не получается.
— А!..
— Может, мы смогли бы чем-то помочь, Юрий Борисович, — говорю я. — Мы с удовольствием, скажите только.
— Обязательно. Вот изготовят последние детали — и собирать будем. Я тогда вас обязательно позову — сам не справлюсь.
— Очень жалко, я не увижу такой дизель, очень жалко, — грустно улыбнулся Синьор.
— Почему же? Вы не верите? — вскинул брови Гагай.
— О нет, что вы. Я очень верю. Просто…
— Он польскую армию идет, — сказал Махмуд. — Завтра идет.
Гагай внимательно посмотрел Синьору в лицо, поправил очки.
— Ну что ж, — сказал он тихо. — Святое дело. Поздравляю вас.
— Спасибо, — опустил голову Синьор. — Я… Я очень полюбил здесь… Полюбил ваши люди… Я хотел бы видеть тот дизель.
— Ну, может, увидишь еще, — Миша похлопал его по плечу. — А чего это он тебе вдруг так понадобился — тот дизель? — вдруг подозрительно спросил он. — Наверно, после войны хочешь на своей фабрике такой поставить, да? Он ведь фабрикант, Юрий Борисович, собственную фабрику имеет, да-да, но смейтесь.
Но все это было так неправдоподобно — какая-то фабрика, мирное время, — что мы все смеемся, и Синьор вместе с нами.
— Да, — говорит он, — я бы, конечно, сделал такое Только есть одна маленькая остановка — от этой фабрики уже, наверно, ничего не осталось…
— Что ж ты после войны будешь делать, Синьор?
— Ах, — говорит он, — если бы в том была сейчас главная забота! Все это еще так далеко… Сейчас надо только одно — бить по фашистам.
— Тебе бить но фашистам, а нам бить по зубилу, — грустно сказал я, — мне это зубило по ночам снится, как закрою глаза, так вижу зубило, и молоток, и паз в кирпиче… А внизу Бутыгин орет: «Ах ты, растуды твою…» и так далее.
Ребята смеются. А Гагай хмурится.
— Вы поменьше слушайте его ругань, — говорит он, — это так, наносы войны… А вот к рукам присматривайтесь, мастер он, в общем, неплохой. Да и человек, мне кажется, он в сущности тоже неплохой.
Тут мы все хором начинаем что-то кричать. Я говорю что-то насчёт моря — дескать, Бутыгин, наверно, служил боцманом и оттого у него такой лексикон, Синьор возражает, что моря Бутыгин в глаза не видел, иначе он был бы другим человеком, а Миша говорит:
— А, дьявол с ним, пускай бы ругался — это ничего на заводе, иначе нельзя, наверно. Только бы человеком он был!
— Погодите! — прерывает нас Гагай. — Вы послушайте лучше.
Он берет с тумбочки маленькую книжку, которую держал в руках, когда мы пришли, листает се, находит там что-то.
— Вот послушайте.
Приедается все.
Лишь тебе не дано примелькаться.
Дни проходят,
И годы проходят
И тысячи, тысячи лет.
В белой рьяности волн,
Прячась
В белую пряность акаций,
Может, ты-то их,
Море,
И сводишь и сводишь на нет.
Ты на куче сетей.
Ты курлычешь,
Как ключ, балагуря,
И как прядь за ушком,
Чуть щекочет струя за кормой.
Ты в гостях у детей.
Но какою неслыханной бурей
Отзываешься ты,
Когда даль тебя кличет домой!
Он читает неторопливо, размеренно, глубоким, вибрирующим голосом, совсем не похожим на его обычный голос, и я впервые в жизни чувствую, какой необъяснимой физической силой могут обладать сложенные особым образом слова — они входят в грудь, как, наверное, входит стальная шпага, я чувствую их леденящую остроту и упругость, и дыхание перехватывает от этого…
… Пресноту парусов
Оттесняет назад
Одинакость
Помешавшихся красок,
И близится ливня стена,
И все ниже спускается небо.
И падает накось,
И летит кувырком,
И касается чайками дна…
Я не знаю, что испытывают сейчас мои товарищи, но мне кажется, у каждого в душе что-то сейчас переворачивается. У них сейчас какие-то новые лица. Я еще не видел такого лица у Миши, с него как бы сошло сонное спокойствие, он весь сейчас напряжен и натянут — что-то силится уловить, схватить.