Чужие и близкие
Шрифт:
— А больше не писала?
— Нет. Больше не писала. А вы откуда узнали, где я?
— Мы?
Анна Павловна, бабушка и я переглядываемся. Мы ничего не знали. Мы понятия не имели, где она.
— Ты о чем, Женя?
— Ну, письмо, которое пришло в милицию. Меня же милиция вызывала.
Мы опять переглядываемся. Ничего не можем понять. И тут взгляд мой падает на майора. Он сосредоточенно курит, глядя в окно, но одним глазом косит сюда и прислушивается. Я вижу, как он прислушивается.
— Иван Платонович, вы ничего не писали насчет Жени?
— Я запрос сделал, — говорит он хрипло. — Попросил милицию начать розыски. Ну, вот они, видимо, и нашли.
Так вот оно, какое дело! Мы тут ахали, охали, горевали, вспоминали, а он пошел и заявил куда надо — и вот, пожалуйста.
Я гляжу на Женьку, на ее осунувшееся, восковое какое-то лицо, и мне ее жаль до боли становится.
— Давайте кушать, — говорю я. — Бабушка, дай-ка нам с Женей поесть.
Мы едим, потом укладываемся. Женька хотела уйти в свой угол, туда, где они спали с Софьей Сергеевной, но бабушка заставила ее лечь у нас.
Я таскаю солому, устраиваю Женьке постель, потом сам укладываюсь. Но в комнате душно, нагретые за день стены излучают тепло, ни малейшего ветерка, все застыло в июльской истоме. Я встаю, иду к арыку, «ополаскиваю лицо и шею. Арык глухо звенит. Перекатывается через валуны, и слабый лунный свет дрожит и разбивается под моими ногами.
Сажусь на камень. Долго сижу так, вдыхая прохладу, и скорее чувствую, чем вижу, как кто-то бесшумно присаживается рядом со мной.
Женька… Она вся какая-то совсем прозрачная, будто стеклянная в этом мутном свете.
— Послушай, — говорю я шепотом, — вот послушай… Как будто музыка звучит, правда?
Если долго прислушиваться к арыку, то начинают звучать скрипки, потом трубы, потом литавры… Все, что хочешь, можно услышать в этом поющем шуме.
— Слышишь?
— Ага, — говорит она. — Как давно не было этого…
В голосе ее щемящая тоска. И я решаюсь спросить у нее то, что давно не дает мне покоя.
— Скажи правду, почему ты раньше не вернулась?.
Она долго молчит, затем говорит тихо:
— А я и сама не знаю. Сначала болела, было страшно. Думала, пропала я теперь, кому я нужна. А потом…
Ну как бы это сказать… Вокруг были совсем чужие люди, но никто не заставлял меня торговать. Меня устроили на работу, я стала зарплату получать и рабочую карточку… — она замолчала, словно вспоминая что-то. — Я ведь знала: вернусь — и тут все пойдет сначала.
— Ну, это ты напрасно, — говорю я. — Софья Сергеевна все время упрекала себя, плакала, говорила, что напрасно послала тебя с этой торговкой.
— Плакала… — с какой-то злой горечью повторяет Женька. — А спутаться с кем-то там это ей не помешало, правда?
Я молчу. Что тут скажешь! Потом все-таки говорю умудренным тоном моей бабушки:
— Ну, знаешь, всякое бывает в жизни. Может, именно из-за этого все и получилось.
— Нет, Славка, — вздыхает она, — дело не в этом. Тут другое. Она ведь отца по-настоящему никогда не любила.
— Но ведь она-то тебе все-таки мать?
— Мать. А я даже не знаю, чувствую я к ней то, что должна, или нет. Мне кажется… А, ладно… Не надо больше… Давай лучше послушаем.
Мы опять сидим молча. Долго слушаем арык. И вдруг она говорит:
— Ты на комбинат меня устроишь, ладно?
А рано утром прибежала Софья Сергеевна. Она прослышала от кого-то, что Женька вернулась, прибежала на рассвете, стала осыпать Женьку поцелуями, плакала, совала ей какие-то пирожки с мясом.
Женька, то ли спросонья, то ли от неожиданности, была словно каменная, она сидела на тюфяке, прислонившись к стене, прикрывшись по горло одеялом, и настороженно глядела на мать, а та, ничего не замечая, продолжала обнимать ее, целовать. Она говорила все время что-то без умолку насчет того, что надо будет подождать несколько дней, пусть Женька поживет здесь, а потом она заберет ее к себе, у нее будет отдельная комната, и питаться она теперь будет хорошо, они ни в чем не будут нуждаться, а вот сейчас они пойдут и купят Женьке новое платье, и туфли, и все, что надо.
У меня есть, — сказала Женька. — Я купила сама. На свои деньги. Вот… — Она показала на гвоздь, где висела ее одежда.
— Что ты мне показываешь, — возмущенно говорила Софья Сергеевна, — все это барахло надо выбросить. Мы купим на руках прекрасную одежду и туфли — ты только посмотри, что люди сейчас продают. Запаслись за свою жизнь — не то что мы, голодранцы. Ну, ничего, ничего, мы с тобой теперь тоже оденемся, тоже будем как люди, вот увидишь. Слава богу, я теперь поняла, как надо жить.
— Как же, мама?
— Ну, это мы с тобой потом поговорим. А сейчас одевайся, пойдем, я тебе покажу, где я сейчас, чтоб ты знала на всякий случай.
— Я не пойду туда, мама. Я здесь останусь.
Хорошо, хорошо, я неволить не буду, — говорила Софья Сергеевна, видно, смущаясь того, что все вокруг слышат их разговор. — Поживи здесь еще немного, доченька. Скоро мы все хорошо устроим, ты будешь довольна, вот увидишь.
Она еще долго в чем-то убеждала Женьку, совала ей в руки какие-то свертки и бумажки, потом ушла, а Женька уткнулась в подушку и разрыдалась.
— Ладно, Женя, будет тебе, — успокаивала ее Анна Павловна. — поживёшь с нами, пойдешь работать, все хорошо будет, вот увидишь!
А бабушка гладила ее по спине и приговаривала:
— Вот погоди, Женечка, война кончится, твой отец придет — ты еще будешь очень счастлива, поверь мне, старухе.
Но Женька не успокаивалась, она плакала безутешно и горько, потом опять закашлялась, а когда я собрался уходить, попросила меня взять её с собой на комбинат.
8
Бедняга Синьор ходит как в воду опущенный.