Чужие миры

Гончарова Галина Дмитриевна

— Вот даже как?

— Так.

— И уехали.

– Да.

Ганц покусал губы.

Логично. Это сочеталось с тем, что он узнал. Но... были и прорехи в ткани повествования.

— Ваши братья знали об этом?

— Я не рассказывал. Если только отец или Джолиэтт.

— Как она реагировала? Кричала, билась в истерике.... Когда поняла, что убила? На следующий день вы с ней разговаривали?

— Я — нет. Отец.

— Вы при этом присутствовали?

— Да, — Майкел вспомнил и еще раз поежился, от омерзения. —

Отец говорит, пытается до нее достучаться, объясняет, а все словно... рядом. В стену.

— Вас не слушали?

— Не слышали. Словно она в ступоре была. Словно... словно оргазм испытала.

Ганц кивнул еще раз.

Подозрения превращались в уверенность. Только вот «задницей чую» в качестве доказательства никогда не принималось.

— Вы приняли решение все скрыть. Это понятно. Вы уехали. И ни с кем не общались? Не разговаривали? Не просили приглядеть за мачехой? Не верю!

Майкел скривился.

— Ладно... просил.

– Кто?

— Слуги... я называть их не стану?

— Станете. Я к ним сам поеду, поговорю...

— Не надо. Они не знают, я просто просил приглядеть, а почему — не сказал.

Понятное дело. Не дурак же он — такое говорить.

— Вы попросили приглядеть за Джолиэтт. И не сказали на каком основании? Ничего не сказали?

Ганц знал человеческую натуру. Людям всегда было мало приказа, они или получат объяснение, или сами его придумают, да такое, что хоть из дома беги. Майкел обязан был сказать хоть что-то.

— А что я мог сказать? Старый муж, молодая жена, честь семьи... чего тут непонятного?

— Все понятно. И что вам рассказали?

Майкел злобно ухмыльнулся.

— Что отец себе накликал рога на голову! Года не прошло — эта дрянь под Стуана легла!

— В вашем доме?

— Под носом у отца!

— А он об этом не знал?

— Старался не знать. Сами понимаете — когда все в семье, беды как бы и нет. И посторонние не знают, и репутация не страдает.

Ну да. Любовник из своих — одно. Со стороны — совсем другое.... Это Ганц понять мог. Все шито-крыто, все внутри котла. А что давление скоро крышку сорвет...

Кого это волнует?

— Вы просили присмотреть мужчин — или женщин?

— Есть разница? — удивился Майкел.

— Есть. Если вы просили приглядеть кого-то из женщин, мне бы с ними поговорить.

Майкел помолчал несколько минут.

— В моем присутствии.

— Хорошо, — согласился Ганц. — Но когда вы себя приведете в порядок.

– А...

— Вы думали, я потащу ни в чем не повинного человека в Стоунбаг?

Майкел так Й думал. Но признаваться не спешил.

— Это моя кормилица. Оретта. Она у матери в прислугах была, а после ее смерти ключницей стала. Собственно, еще до смерти... мать болела, а Оретте доверяла.

— Понятно. Что ж, приводите себя в порядок, и съездим к вашей Оретте. Побеседуем.

Майкел

медленно кивнул.

— А.... о чем?

— О разных интересных вещах. Но не волнуйтесь — о нашей беседе здесь никто кроме короля не узнает. Если его величество не сочтет необходимым это обнародовать.

Майкел выдохнул.

Обнародовать?

Нет, не сочтет. Это — его сестра.

И в этом вся проблема.

Другую бы давно отравили или с лестницы скинули, а эту — нельзя. Принцесса, Мальдонаей ее...

Э-эх...

* *

Поговорить с Ореттой оказалось на удивление просто.

Попросить мальчишку, передать на словах, что молодой хозяин ждет в таверне «Три кита» до вечера. И — отправиться в таверну.

Кормилица — это на всю жизнь.

Это вторая мать, которая тоже дала ребенку жизнь, вскормила его своим молоком, держала его у груди... и отношение у нее тоже материнское.

Оретта обожала всех трех мальчиков, но Антонеля и Майкела больше. Стуан кусался и вообще был гадким ребенком, а старшие....

Старших она любила.

И к Майкелу побежала, как только смогла. Всплеснула руками, кинулась на шею...

— Сынок!

— Рета!

Майкел обнял пожилую женщину и привлек к себе. Виконт?

Простолюдинка?

Нет, не слышали.

Мать — и сын. И все этим сказано. Потеряв одну мать, Майкел начал ценить вторую. А Оретта его всегда любила. И не так важно, кем стал твой ребенок. Хоть бы и королем — все равно ты до смерти будешь помнить пушок на младенческой голове и крохотные пальчики у своей груди. И любить его до смерти будешь, что бы он не натворил. И беречь, и защищать.

— Что случилось, сынок?

И переживать за него будешь.

Всю жизнь...

— Мама Рета, это Ганц Тримейн. Он — королевский доверенный.

– Ох!

Оретта схватилась за весьма объемистую грудь.

Ганц поднял руки.

— Оретта, я ни в чем не подозреваю вашего молочного сына. Но есть вещи, которые мне нужно знать.

— О принцессе, — вкрадчиво добавил Майкел. — Рета, милая, я ведь из-за нее ушел... помоги, пожалуйста! Нам ничего такого не нужно, просто — как она себя ведет, что ты о ней думаешь...

— Ох...

— Отец мертв. Брату все равно. И вообще — ты мне помогаешь. Мама бы одобрила...

Оретта сомневалась недолго. Минут пять, пока не принесли горячий глинтвейн и пирожки. А там принялась — и за еду, и за рассказ.

На Майкела она смотрела любящими глазами, подкладывала ему лучшие кусочки, дотрагивалась до руки, словно бы мимоходом, украдкой...

Мужчина млел.

Ганц завидовал.

Маменькин сыночек?

Смешно?

Да что вы понимаете, болваны!? Истинную цену материнской ласке складываешь, только когда лишаешься ее раз и навсегда. И осознаешь — поздно...