Чужие руки
Шрифт:
Наверно, Костя был прав, говоря, что они одно целое. Эта мысль Риту не пугала. Она только улыбнулась, но ничего не успев сказать, была вынуждена уйти за Константином.
Тот почему-то, водя ее по больнице, расхваливал своего друга:
– Иван очень хороший человек, отличный друг, вот такой мужик вообще! – для полноты картины он показал большой палец. – И представь себе - один. У него руки золотые, хотя ты, наверно, сама поняла. Ты, кажется, розетку починила, да? Или я что-то путаю?
Он не дожидался ответа и продолжал говорить, только все эти слова для Риты казались очевидными. Она внезапно поняла, что прекрасно знает, что Иван человек одинокий, и вопрос не только в личной жизни, но в каком-то особом складе ума, склонном к одиночеству.
Она
Как и предполагалось, Рита была совершенно здорова.
– Чертовщина, и никакой органики, – заключил Костя, явно ставя диагноз. – Хоть НТВ вызывай.
Ему очень нравилась его собственная шутка, но Рита ее явно не оценила и даже не улыбнулась.
Когда она вернулась в палату, там действительно стояла вторая кровать, зато стола больше не было, а вещи Ивана были свалены в коробку, стоявшую у стены. Оказалось, под кроватью было еще целых три коробки. Это все были вещи, вынесенные из кабинета, после снятия мужчины с должности. Самого врача в палате не было, и девушка тихо села на кровать, не зная, что ей теперь делать. Она обещала позвонить на работу и узнать, точно ли ей нужен больничный лист, или она может просто отпроситься, но никуда звонить ей не хотелось. Думая о чем-то неясном, Рита машинально стала поправлять кровать Ивана, прекрасно понимая, что врач просто не в состоянии уложить аккуратно одеяло. Тогда она вновь нашла блокнот. Она была уверенна, что Иван не из тех людей, что могут вести дневник или писать что-то личное, потому смело заглянула внутрь, в конце концов, он сам велел ей написать свои имя именно здесь, а значит, не боялся, что она увидит здесь, что-то.
Устроившись на своей кровати поудобнее, Рита стали листать странички в мелкую клеточку, исписанные такими же маленькими кривыми, но понятными буквами. Она уже знала, что так пишет Иван, только вот в начале блокнота видела только какие-то имена, фамилии, телефоны, даты, что-то было обведено, что-то подчеркнуто, где-то стоял восклицательный знак. Обычный рабочий блокнот, но она-то помнила, что, зайдя сюда, видела текст на этих самых страницах. Заглянув в конец, она перевернула блокнот вверх ногами и стала рассматривать узоры. Линии, выведенные обычной шариковой ручкой, переплетались в этих клетках в какие-то загадочные фигурки. Что-то подобное сама Рита рисовала когда-то в школе, если было очень скучно, но ее рисунки были проще: то косички, то зигзаги, а тут была не просто фигура, а нечто живое, словно змея, из геометрических отсеков, свернулась клубком среди лиан, а теперь была готова развернуться. Признавая, что ее воображение способно придумать и не такое, она улыбнулась и перевернула страницу.
«Не говорила жизнь ни «да», ни «нет»
И ей не нужен был ответ» – гласили строчки в центре следующей страницы. Она не знала таких стихов, не видела автора и не очень понимала, зачем вообще были написаны эти строчки, но ей показалось, что они лучше всего другого отражают происходящее.
Какие-то завитки, нарисованные потом перечеркнутые завершали страницу, различим остался только один маленький листик, похожий на лист березы, прорисованный каждой своей прожилкой. Маргарита почти не дышала, читая текст на следующей странице:
«Когда-то давно, средь ручьев и пенья птиц, родился поэт, восхищенный земной красотой, воспевающий ее строками своими, но этого ему, казалось, было мало. Умер поэт от невыраженных чувств, но родился в нем певец, слагающийдивные баллады средь холмов и долин, но не мог он словами слиться с тем миром, что так восхищал его. От тоски в поиске погиб и певец, породив музыканта, играющего звуки ветра, тающие в пении птиц. Звуков тоже было мало, они не могли отразить все, что окружало. Бросил он музыку и умер, но породил художника, что линиями и красками отражал окружение, но ему не хватало рельефа. Тогда умер и художник, родив скульптора, ваяющего разные фигуры из мрамора и глины, от антилопы до изгиба прибрежной волны. Но чем больше он лепил и высекал, чем больше создавал и повторял форм, тем больше думал о причинах такого строения. Прекрасное стало загадкой, той самой загадкой, что хотелось понять, тогда на смену скульптору пришел ученый, исследователь, изучающий глубины всего, вникающий в строение и суть, но нашел он то, чего нельзя было увидеть глазами и понять одними лишь исследованиями. Эмоции, чувства и что-то большее породили в ученом сначала психолога, а затем и философа, но пустая философия из фраз и умных размышлений утомляла его самого и не имела успеха у тех, кто были вокруг. Наблюдая, как искажаются в чужих умах его мысли, он умолк, перестав поражать мир своими рассуждениями, но в поисках выражения всего того, что роилось в его голове, он начал писать, стремясь словами описать и мысль, и краски, и форму, даже звук. Тогда родился писатель, что в стопках бумаги мог спрятать целый мир, но даже он порой уставал, отражая в себе все, чему научился в прежних воплощениях, не мог быть всеми, не зная уже кем еще можно было обратиться. Цепляясь за жизнь, он старался писать, но руки слабели с каждой строчкой...
Лежа в высоких травах луга, средь душистых цветов, он улыбался лучам солнца, сливаясь с миром, что его окружал. Он больше не был писателем или поэтом, художником или искателем истины. Он был человеком - частью мира, способной творить, жить и чувствовать»
Рита выдохнула, понимая, что то не просто записка, не отрывок из какой-то книги, это нечто написанное самим Иваном. Строгим, суровым Иваном, что стучал гипсом по столу, хмурился, грубо ругал девочек с мокрыми зонтами в переполненной маршрутке. Этот самый Иван Северин, которого она уже неплохо знала, оказался романтиком, и Рита ушла в мир его короткий историй. Она читала про девушку в трамвае, про людей, которые о чем-то говорили, а потом буквально проглотила историю человека, игравшего со Смертью в шахматы, чтобы вернуться к жизни.
– Что ты делаешь? – спросил внезапно Иван.
Он появился в палате неожиданно, прислонившись плечом к стене, замер, стоя на одной ноге.
– Это все ты писал? – спросила Рита, не веря, что этот суровый небритый тип может вообще писать истории.
– Я, только хватит читать эту чушь, ладно?
Он допрыгнул до кровати на одной ноге и сел. Коляска больше не могла подъехать к койке, но это не волновало ни Ивана, ни Риту.
Девушка закрыла блокнот и молча положила его в коробку, на ноутбук, а потом все же решилась спросить о том, что еще писал Иван и что он читал. Мужчина ответил, а через минуту они уже смело говорили обо всем: о книгах, фильмах, творчестве, идеях.
– Да мне родня дырку в черепе проела, что нельзя быть и врачом и писателем, – признался в итоге Иван.
– Что за глупости?! А как же Чехов, Булгаков, Азимов?!
Иван только пожал плечами. Он не считал себе ни Чеховым, ни тем более Азимовым, мол «куда мне до них», но высказывать об этом не стал, не желая напрашиваться на комплементы, правда, потом все же спросил, действительно ли ей понравился и смущенно улыбаясь, выслушал все, что она думала о его творчестве.
Чуть позже Рита даже покормила его сама.
Мужчина отнекивался, ворчал, но девушка заявила, что нет ничего такого, в том, что его кормят обедом собственные руки.
Ей было легко с этим человеком. Она с трудом верила, что был старше ее на четырнадцать лет.
Потом, лежа на разных кроватях, они долго обсуждали любимые книги, оказалось, Иван знал немало о разных пьесах и тоже был уверен, что Рите не стоит быть ни Джульеттой, ни тем более цветочницей Генри Хигенса, но кем ей быть, не сказал, только обещал подумать. Успокоившись, словно это все меняло, Рита все же уснула, обнимая больничную подушку, словно все так и должно было быть.