Чужой портрет

Зайцева Мария

— Вы знакомы? — голос хрипнет, а в голове встают со щелчком все недостающие элементы паззла. Становится понятным его настрой на меня, его настойчивость, его интерес. Если это бывшая…

— Нет, — слышу тихий ответ, — она умерла еще двадцать лет назад… От рака. И все двадцать лет своей жизни прожила в Болгарии, в Софии. Я ее никогда не видел и не знал…

— Но откуда тогда?.. — поднимаю взгляд на него.

— Просто в интернете увидел картинку, — Каз пожимает плечами, нарочито небрежно и отстраненно. Он вообще такой

отстраненный становится, далекий сейчас. Гораздо дальше, чем был до этого, в нашем общем смущенном дорожном молчании, — понравилась. Стал рыть информацию. И нарыл… Прикинь теперь, как удивился, когда тебя увидел? Реально в реинкарнацию поверить можно.

— Да…

Я возвращаю телефон Казу, сажусь ровнее.

Каз отключает экран, но я успеваю заметить взгляд, который он бросает на портрет. Внимательный. Нежный.

И так тяжело становится, так больно!

Я осознаю, что сейчас ревную. И злюсь. Злюсь на эту несчастную умершую девушку, потому что на нее он смотрит совершенно по-особенному… А на меня — не так. Ловлю себя на этой эмоции и ужасаюсь. Такое возможно, только если уже подсознательно принимаешь человека, считаешь его… своим?

Я считаю Каза своим?..

Кем?

— Спасибо, что рассказал, — говорю я, сглатывая обиду и неуместную ревность, — мы можем поехать? Вальчик ждет уже…

Каз кивает, заводит машину.

А я все жду чего-то от него.

Не знаю, чего.

Может, каких-то дополнительных слов, объяснений… Признаний?

В чем он должен признаваться? И уж тем более мне? Кто я такая, чтоб ждать от него этого?

Боже… Когда же я так умудрилась?..

Каз щурится на дорогу, потом на меня, явно ощущая, что что-то не так, что тональность между нами еще сильнее поменялась.

— Марусь, — начинает он говорить, но в этот момент звонит мой телефон.

— Привет, Лана, — говорю я в трубку, — я уже еду за Вальчиком…

— Еще не доехала? — голос Ланки веселый такой, спокойный, на заднем фоне слышится музыка, словно она где-то в замкнутом пространстве, в машине, например, — ну и отлично. Я сама его заберу. Мы поедем погуляем.

— Мы? — вычленяю я ключевые слова, — ты с Сергеем?

— Нет… — голос Ланки приобретает отчетливо напряженные ноты, — потом поговорим, хорошо, Марусь? На сегодня отбой с Вальчиком.

— Хорошо… — растерянно говорю я и отключаюсь.

Каз, прекрасно слышавший наш разговор, улыбается:

— Ты свободна, значит, еще пару часов? Поехали покатаемся?

Но мне сейчас совсем не хочется кататься, мне необходимо, наоборот, побыть одной, как-то переварить услышанное, понять, что вообще со мной сейчас произошло.

Потому твердо отказываюсь.

Каз, опять тонко чувствуя мой настрой, не настаивает, довозит до больницы, но на выходе ловит за руку, тянет на себя, смотрит в глаза внимательно и чуть тревожно:

— Марусь… Ты себе всякой фигни не надумывай, хорошо? Это просто картинка… Да, я удивился вначале, но потом… Потом вообще не вспоминал о ней… Веришь?

Я киваю.

Хотя вообще не верю.

Слишком пристальный теплый взгляд у него был, слишком хриплый голос, когда рассказывал про эту девушку-художницу.

Каз тянет меня еще ближе, с твердым намерением поцеловать, но я не даюсь.

Уворачиваюсь, что-то бормочу про “неудобно” и “смотрят” и выбегаю из машины.

Заскакиваю в здание больницы, бегу по коридору в комнату отдыха персонала и там без сил валюсь на диван.

Закрываю глаза, наконец-то не сдерживая слез.

Теперь можно, теперь никто не видит.

Мысли в голове роятся, роятся, такие беспорядочные, такие нелепые. И образы такие же.

Нелепые и смешные.

И я сама смешная.

Мне настолько тяжело от этого сумбура, что хочется голову под холодную воду засунуть, чтоб это все вылилось, исчезло! Чтоб вернулось мое спокойствие, моя безмятежность!

Это же невозможно выносить, невозможно!

Прихожу в себя с карандашом и блокнотом в руках.

Когда успела схватить? Когда сделала первые штрихи?

Не знаю. Не помню совершенно.

Пальцы летают над рисунком, глаза полузакрыты, я вообще не смотрю, что появляется из-под грифеля карандаша. Это терапия моя такая, живописью.

Это то, чего мне хочется, та соломинка, за которую только и возможно уцепиться, чтоб не утонуть в этой жуткой реальности.

Это — моя мечта. Моя сказка. Моя нирвана.

Слезы текут по щекам, я их не замечаю даже. Те, что попадают на бумажный лист, тут же идут в дело, размываясь уже нарочно, растушевываясь подушечками пальцев, потому что мечта моя — нечеткая, расплывчатая.

Смаргиваю последние слезы, ощущая в душе пустоту и кристальную ясность.

И с удивлением смотрю на рисунок. Смотрю, смотрю, смотрю…

А затем отбрасываю его в сторону и снова плачу.

Над несбывшимся, над тем, чему позволила случиться.

На рисунке парень и девушка. Темноволосый, скуластый, очень красивый парень с хищным прищуром. И темноволосая, похожая на меня, девушка. Они смотрят друг на друга так, как никогда не посмотрят в жизни.

Потому что разминулись в этом мире, потому что не встретились.

И мне больно и плохо, физически плохо, когда смотрю на них, на их нарисованное и от этого ставшее чуть реальней, счастье.

Потому что эта девушка — не я.

Никогда мне ею не стать…

Звонит телефон опять, я смотрю на время, только теперь понимая, что просидела над рисунком несколько часов, и скоро мне на смену.

Нажимаю на прием, исключительно на автомате, словно зомби:

— Да, Лана, как погуляли?

— Марусь… Приезжай, а…

И я еще больше замораживаюсь, теперь уже от плохого предчувствия.