Чужой земли мы не хотим ни пяди! Мог ли Сталин предотвратить Вторую мировую войну?

Павлов Леонид

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1939 ГОД. АПРЕЛЬ

1 апреля Литвинов вызвал Гжибовского чтобы уточнить, чем Варшава руководствуется, отклоняя четырехстороннюю декларацию. Потемкин вчера говорил с послом на основании газетных сведений, но после этого Майский сообщил, что Кадоган говорил ему о нежелании Польши участвовать в любых комбинациях вместе с Советским Союзом. В виду столь официального подтверждения газетных сведений Кремль хотел бы выяснить, у польского правительства, соответствуют ли сообщению форин офиса позиция Польши, чем она вызывается и как объясняется.

Посол сначала выразил недовольство тем, что Кремль обращается с этими запросами к нему, а не прямо к Беку через советского поверенного. Нарком пожаловался, что Бек редко или почти никогда не принимает нашего поверенного, а говорить с подчиненным лицом о таких вещах не стоит.

Посол сказал, что сообщенная из Лондона формулировка для него нова, хотя она вполне логична. Варшава стоит на твердой позиции – не входить ни в какие соглашения с одним из своих сильных соседей против другого,

то есть ни с Германией против СССР, ни с СССР против Германии, иначе приходилось бы, в зависимости от обстоятельств, просить поддержки то у СССР, то у Германии. Польская политика тогда подверглась бы постоянным колебаниям, например, в сентябре, когда советские войска выдвигались к польской границе и над Польшей летало около 190 аэропланов. Польша все же не просила поддержки у Германии. Хотя Польша выступала тогда против Чехословакии для отобрания ранее принадлежащей ей земли, но она своих действий не согласовывала с Германией. Вообще Польша очень благодарна Чемберлену за его выступление, но она не будет полагаться на внешнюю помощь и вообще в защитниках не нуждается. Гарантии других держав вообще дело весьма деликатное, а тем более гарантии соседей. Если Польша хочет избежать такого положения, то это не должно ставиться ей в пассив.

Подумав, Гжибовский вновь просил избавить его от передачи советского запроса или разрешить ему передать в Варшаву только этот разговор. Нарком напомнил послу, что он только что сам выражал сомнение по поводу английской версии, стало быть он должен запросить Варшаву, верна ли эта версия. Ему остается лишь добавить, что запрос им делается по инициативе Советского правительства. Гжибовский с этим согласился.

По существу замечаний посла нарком ничего не стал говорить до получения ответа из Варшавы, тем более, что посол развивал свои пожелания от своего личного имени, а не по поручения правительства. В порядке теоретической дискуссии, однако, нарком сказал, что аргументация посла не безупречна. Может быть, если говоря абстрактно, вне пространства и времени, положение о неудобствах соглашения с одним сильным соседом против другого верно. Если, однако, рассуждать политически и конкретно, то положение верно лишь тогда, когда оба соседа одинаково миролюбивы или одинаково агрессивны. Когда же нет сомнений в агрессивности одного соседа и в миролюбии другого, действуют другие положения. Агрессивность Германии, вызывавшая до сих пор сомнения у деятелей типа Чемберлена, ошибочно полагавших, что Гитлер озабочен лишь восстановлением нарушенной в Версале «справедливости», и объединением немецкой расы, теперь общепризнанна. Речь ведь до сих пор не шла о соглашении только с соседом, а о международных акциях. Теория о недопустимости блоков или так называемого окружения Германии, уже состоятельна после того, как возник блок агрессивных стран: Германии, Италии, Японии, Испании и Венгрии, куда втянута уже Чехословакия и другие страны. Если же объединенные действия необходимы, то смешно говорить об устранении «соседей», которые могут оказать существенную помощь. Разве англо-французский блок не основан на соседстве? Наконец, объяснение, данное послом не совсем совпадает с формулировкой, которую сообщил Кадоган, и в Кремле хотят знать, какое объяснение своей позиции Варшава дала Парижу и Лондону. Не думает ли посол, что было бы более корректным для Польши свой ответ и объяснения сообщить непосредственно Москве, чтобы она не узнавала об этом через Лондон. Литвинов усомнился в фактах, приведенных послом о передвижении войск и полетах, якобы случившихся в сентябре, которые наркому не известны, так как он находился тогда в Женеве. (Литвинов кривил душой: он просто не мог не знать о том, что командование Красной Армии отдало приказ перебросить к польской границе 40 дивизий с танками и самолетами. – Л.П.). Нарком сказал, что не следует забывать, что Чехословакия находилась тогда под германской угрозой, против которой СССР обязался оказать Чехословакии помощь. Нападение Польши на Чехословакию заставило бы ее вместе с Германией участвовать в общих военных действиях против Чехословакии, а следовательно, против СССР, и СССР должны были принимать меры самозащиты. Гжибовский уклонился от дальнейшей дискуссии на эту тему, и стал уверять, что отношения между СССР и Польшей могут быть доверчивые и хорошие, но что их нужно строить. Он отдает себе полный отчет в затруднительном положении своей страны. Его сильно тревожит положение Литвы после оккупации Мемеля и полученные им сведения о скором объявлении протектората над Венгрией. На вопрос наркома, будет ли Польша и тогда удовлетворена общей границей с Венгрией, посол ответил, что стремление к общей границе было правильным, но вышло не так, как предполагалось, то есть, это была ошибка.

Посол видит дальнейшие польско-советские контакты во многих сферах. Он сказал о возможном движении Германии на северо-восток, и если на этой почве у Советского Союза будет конфликт с Германией, то Польша будет на стороне СССР ввиду огромного значения, которое Польша придает Балтике. Если когда-либо вообще Польше придется плохо, она сама, вероятно, будет просить Советский Союз о помощи, но пока нет необходимости создавать добавочные причины напряжения. Создание антигерманского блока еще больше сплотит Германию и Италию. Нарком напомнил послу, что СССР сам не раз искал контакта с Польшей на этом участке, когда предлагал совместные действия²¹⁰.

1 апреля Сидс попросился на прием к Литвинову, и, не объясняя цели визита, спросил у наркома, что он думает по поводу заявления Чемберлена. По мнению Сидса, в Кремле должны приветствовать это заявление как проявление новой английской политики по пути коллективной безопасности. Он ожидает, что Правительство СССР поймет и оценит это заявление. Нарком сначала выразил недоумение, что после того как Англия по своей инициативе обратилась к Правительству СССР с предложением о совместной декларации, и Правительство СССР ответило положительно, оно ничего больше не знает официально о судьбе этого начинания. Лишь Кадоган говорил Майскому

об отрицательной позиции Варшавы, однако в Кремле «не знают, надо ли считать эту затею окончательно провалившейся, или же заявление премьер-министра есть условие согласия Польши на декларацию». Сидс ответил, что Кадоган и Галифакс знакомили Майского с положением дел, и что сам Сидс считает вопрос о декларации окончательно отпавшим. Он снова спросил, какое впечатление произвело на Советское правительство заявление Чемберлена по поводу гарантий Польше. Литвинов ответил, что ему не совсем понятен смысл этого заявления: действительно ли Англия решила встать на путь борьбы с агрессией вообще, где бы она ни возникала, или же речь идет о соглашении между Англией, Францией и Польшей и даже с Румынией, которое обусловлено особыми соображениями и интересами? Москва на все официальные предложения Английского правительства ответила; затея английского правительства провалилась, и Советское правительство считает себя свободным от всяких обязательств.

Сидс этим ответом был ошарашен настолько, что не нашел ничего лучшего, как спросить: «Значит ли это, что СССР впредь не намерен помогать жертве агрессии?» Литвинов ответил, что Советский Союз может быть, помогать будет в тех или иных случаях, но он считает себя ничем не связанными, и будет поступать в соответствии со своими интересами. Сидс промямлил, что ему очень неприятно встретить со стороны наркома такое холодное отношение к заявлению премьер-министра, которое, по мнению посла, заслуживает лучшей оценки.

Литвинов, явно довольный собой, записал в отчете о беседе, что принял посла очень холодно, выражая это не столько словами, сколько поведением, и от продолжения разговора уклонился²¹¹.

Вот так совместными усилиями была похоронена вполне здравая инициатива Лондона. Польша испугалась участвовать в одном блоке с СССР: судя по тому, что писал Майский, советской дружбы поляки боялись куда больше, чем гнева Германии. Причина страхов в том, что в Кремле не видели иного способа противодействия агрессору, кроме прямого военного столкновения, которое, к тому же, в соответствии с тогдашней советской военной доктриной, должно было произойти на чужой территории Этим и объясняется весьма прохладное отношение советского руководства к разного рода, как считали в Москве, пустым декларациям.

Но Польша вовсе не желала, чтобы разборки между Германией, СССР, Англией и Францией проходили на ее территории: если бы такое столкновение и в самом деле случилось, поляков результат не очень бы волновал, поскольку страна была бы разрушена, а итогом все равно была бы оккупация – германская или советская. Оккупант кормить не будет, и с этой точки зрения, если уж не удается обойтись без присутствия на своей территории иностранной армии, то лучше постараться избежать разрушений промышленности, сельского хозяйства, транспортной инфраструктуры. В таком случае есть хотя бы надежда, что население не вымрет от голода. Примерно такой же позиции придерживалось и правительство Чехословакии, соглашаясь без борьбы отдать свою страну. Разница очевидна: Польша не смогла избежать военной агрессии, стала воевать, была разрушена до основания, а в результате все равно получила многолетнюю оккупацию – сначала германскую, потом – советскую. Чехословакия тоже получила оккупацию, но без сильных разрушений страны, да и германский оккупационный режим в Чехословакии был не таким звериным, как в других странах Восточной Европы, и уж тем более – в Польше.

В то же время, Сталин, не желая видеть иного способа, кроме военного, упорно настаивал на участии Польши в антигитлеровском блоке, выдвигая, по сути дела, неприемлемые для нее условия, на которые Варшава заведомо бы не согласилась. Упорство, с каким Москва добивалась привлечения Польши, зная, что этого участия не будет ни в каком виде, напугало Варшаву куда больше, чем посягательства Гитлера. Кроме того, это дает основание предположить, что Сталин преследовал совсем иные цели.

2 апреля французский поверенный в Москве Жан Пайяр направил Бонне телеграмму, в которой со слов Сидса рассказывал о его встрече с Литвиновым, и сообщал, что во время беседы нарком вскользь упомянул, что, в конечном счете, политика изоляции может быть самой выгодной для СССР. Этой шуткой нарком стремился стимулировать усердие Сидса, но шутки Литвинова почти всегда указывают на альтернативные направления в ходе мыслей советских руководителей. Пайяр пришел к такому выводу исходя из некоторых намеков, сделанных ему наркомом, и передающих в более или менее точной форме тот же недоверчивый настрой. Вспоминая о Мюнхене, Советское правительство в некоторых отношениях находится под впечатлением, что его то приближают, то отстраняют, что с ним ведут игру и что даже у кое-кого может быть задняя мысль скомпрометировать его по отношению к Германии, с тем, чтобы еще больше изолировать. В то же время, если СССР и готов действовать совместно с другими миролюбивыми державами и разделить вместе с ними риск, то он вовсе не желает «служить громоотводом». Во 2-м пункте программы Сталина о задачах компартии (имеется ввиду речь на XVIII съезде ВКП(б). – Л.П.) эта озабоченность выражена достаточно отчетливо. Обеспокоенность явно прослеживается и в газетных публикациях, требующих конкретных действий, а не заявлений со стороны западных держав. После событий в Чехословакии в связи с решительной позицией Франции, Англии и США в СССР произошло отчетливое возрождение идеи коллективной безопасности. Вместе с тем была отмечена некоторая непоследовательность в линии западных государств и возникли сомнения. Пайяр советовал Бонне несколько успокоить Кремль²¹².

Литвинов, как опытный дипломат, в совершенстве владел искусством скрывать свои мысли. Но во время встречи с Сидсом, он, похоже, проговорился, сказав, что политика изоляции может быть самой выгодной для Советского Союза. Эту оговорку можно было и не заметить, посчитать досадной оплошностью, если бы не вся предыдущая и вся последующая политика Кремля, делавшего все для того, чтобы и в самом деле оказаться в международной изоляции. Позиция достаточно удобная, чтобы можно было говорить о враждебном окружении, что СССР – осажденный лагерь.