Циклическая ошибка
Шрифт:
– Семен Михайлович, я дура. Давайте сделаем вид, что я этого не спрашивала.
Дед пожамкал губами:
– Ну тогда не такая уж и дура. Бульон ешь. Отлежишься часа четыре, до заката, и выйдем. Нас Граф заждался уже, небось.
Аня понятливо кивнула и принялась черпать ложкой горячий бульон, стараясь не морщится. То ли заяц состоял из соли чуть менее чем полностью, то ли ее проводник принципиально полагал, что пересолить блюдо технически невозможно. Так или иначе, еда была скверная, а настроение и того хуже.
Она вдруг поняла, что перешагнула границу самого большого могильника на свете. Могильника огромных человеческих надежд.
На покосившемся, проржавевшем и облупленном указателе при наличии определенной фантазии еще можно было разобрать остатки букв, которые складывались то ли в "Беловодье", то ли во что-то менее легендарное, без молочных рек и кисельных берегов. Из ночной темноты выступали силуэты домов, но никаким "деревенским уютом" от покосившихся строений с кривыми крышами даже близко не веяло. Аня хотела было посветить, а потом не решилась. Во-первых, Михалыч, ехавший неподалеку, строго-настрого запретил ей зажигать огонь, а подсветка очков уже дышала на ладан и нуждалась в подзарядке. Во-вторых, у нее было пренеприятное ощущение, что пустые окна ближайших домов - черные-черные, темнее серой полумглы вокруг - и так на нее смотрят. Особенного сюрреализма ситуации добавлял почти новый на вид - хотя, конечно, ему было лет под тридцать - телефон-автомат под присыпанным снегом козырьком, ярко-желтый на фоне снежной ночи. В мертвой деревне он выглядел просто незабываемо.
Это было так страшно, что Ане даже в голову не пришло фотографировать. Может, современные модники от искусства такой "неформат" и оценили бы, но тащить местных призраков в Москву не хотелось.
"Беловодье" или что-то другое, но это место была сама печаль. Печаль стояла в черных провалах окон, вилась с поземкой по тому, что раньше, наверное, было красивой широкой улицей, звенела в полуоборванных проводах.
Даже удивительно было, как их до сих пор не растащили на цветмет.
А уж о том, сколько труда потратили люди, тянувшие ЛЭП здесь, по самой границе полярного круга во времена, когда многофункциональных технических роботов еще в помине не было и деревья - удивительное дело - валили сами, при помощи пил и топоров, просто не хотелось думать. Весь титанический труд нескольких поколений людей стоял здесь сейчас и тихонько умирал, как свеча догорала. Или, скорее, уже умер. Тут уж даже Ане, мало беспокоящейся о судьбах родины, хотелось сесть, разрыдаться и напиться. А патриоты здесь, наверное, просто бы землю целовали и вешаться шли стройными рядами.
– Я за заначкой, - негромко сообщил Михалыч, притормозив.
– Не шляйся тут, ценного ничего. Знаю вас, городских. Куда не надо полезете, балкой прихлопнет...
– Я никуда не пойду. Я тут посижу, - пообещала Аня. Вот уж точно ни за какие коврижки она не стала бы тут лазать с фотоаппаратом и фиксировать "реликты эпохи", чтобы прихвастнуть при случае.
Ей даже как-то стало стыдно за завод времен Красной Империи. Вот уж она дура была так дура. Просто так уж сложилось, что дуракам часто везло.
Михалыч скрылся где-то в сером полумраке между домами. Видать, канистры с топливом неподалеку прикопал. Аня сидела и ждала его, ловя каждый шорох. Ей не то чтобы было страшно - вот уж как раз нехитрая была истина, что на кладбищах взрослым людям опасаться нечего - сколько просто неприятно. Тоскливо. Ну, и холодно для комплекта, конечно. Снова поднималась метель, правда, не такая сильная. Ветер тихонько завывал в пустых оконных проемах. С крыш летела белая пыльца, поблескивающая в свете пробивающегося из-за туч тонюсенького рожка месяца.
"Земля остановленного времени".
А потом Аня услышала плач. Тихий-тихий. Ее аж мороз пробрал, под комбинезоном и всеми свитерами. Где-то вдалеке - метрах, наверное, в тридцати, там, в серой мгле - рыдал ребенок. Тоненько и безнадежно.
Не будь Аня атеисткой, она бы перекрестилась.
Нужно было или выжимать газ и гнать отсюда во всю прыть, или звать Михалыча, или все-таки разрешить загадку мироздания, от которой мурашки шли по коже. Очевидно, ребенку нечего было делать одному в заброшенной деревне, вдали от людей холодной зимней ночью.
Аня спрыгнула на снег. Включила камеру на "вишках" - те хоть и работали на остатках зарядки, но на что-то еще были способны - и, стиснув зубы, пошла на звук.
В истории про призраков она не верила лет с двенадцати. Но никакого рационального объяснения не существовало, а жить потом еще десять, двадцать, тридцать лет, понимая, что имел возможность проверить и не проверил - это проще было сразу удавиться. Она бы извелась от любопытства и сожалений.
– Эй, ты кто? Ты здесь? Покажись...
– Аня по колено в снегу брела среди домов, стараясь не останавливать взгляд на черных окнах. Кажется, где-то за выбитыми стеклами еще сохранились горшки из-под цветов и какие-то остатки занавесок. Тусклые тюли походили на клочья тумана.
– Эй...
Аня вышла из прохода между домами. Дальше был лес - высокий, черный, непроглядный. Плакали как будто оттуда. Она шагнула вперед и провалилась едва ли не по пояс. Кое-как восстановила равновесие. Пробрела еще немного вперед.
Или у нее начинались галлюцинации, или кто-то - а возможно, что-то - на нее смотрел. И не в спину, со стороны деревни, а из черного леса, уже совсем близко. Беда была в том, что вот она не видела ровно ничего. Ни белой фигурки между стволов, ни следов, ни зеленоватых огоньков, или чему там положено было появиться.
Черно и мертво.
– Эй...
Плач вдруг стих. А потом перешел в вой. И почти сразу в рев, хруст и треск. С ветки метрах в десяти сорвалось и метнулось в ее сторону что-то темное. Невероятно быстрое. Эдакий меховой треугольник, размером с очень крупную псину.
Аня истошно заорала и отшатнулась назад, опрокинувшись. И почти синхронно подал голос Михалыч:
– Ах ты ж мать твою дери! Пригнись, дура!
Аня, пытавшаяся выбраться из сугроба, послушно плюхнулась обратно.