Цитадель
Шрифт:
Он часто вспоминал фигуры повешенных у въезда в монастырь. В том, как с ними сурово расправились за мелкую, казалось бы, оплошность, была и угроза и загадка. Стало быть, имелся в монастыре кто-то очень влиятельный, кто знал, кого Анаэль мог встретить в лепрозории "нижних пещер", и не желал, чтобы эта встреча состоялась. Но тогда почему, этот таинственный хозяин просто-напросто не убьет его, раз он видит в нем носителя опасной тайны, полученной от гниющего заживо старика? В подобном повороте событий содержалось косвенное подтверждение того, что "король Иерусалимский" не лгал. И для чего с ним водил разговоры ласковый брат Ломбарде? Может быть, он все-таки надеялся, что лжепрокаженный согласится таки на его предложение? Тогда почему он ничуть не расстроился, когда получил отказ? Как запутано и перепутано все. Чем дальше, тем он меньше понимает, кто он, что он, и чего ему ждать от окружающего мира в следующий момент.
Когда человек ввергнут в такую степень неопределенности, он теряет интерес к окружающему, в нем нарастает одно только желание: вырваться. Куда угодно, как угодно, какой угодно ценой. И Анаэль решил бежать. На этот раз наверняка, чтобы не попалось на пути внезапное Мертвое море. Он присматривался к своим спутникам, изучал их повадки и привычки, осторожно проверял, насколько прочны их узлы и насколько чуток их сон. Рыцари делали порученное им дело добросовестно: Анаэль не находил ни малейшей лазейки для побега, но мечтать о нем и готовиться к нему не переставал никогда.
На исходе четвертого дня путешествия рыцари разжились вином в одной одиноко стоящей усадьбе. Ее хозяин, старый хромой сириец, увидев ворвавшихся в ворота вооруженных людей, решил было, что его хотят ограбить и убить, и рухнул на колени, моля о пощаде. Сообразив, что убивать, кажется, не будут, он стал молить о снисхождении. Мол, поживиться у него нечем, и сам он, и дети его едят не каждый день, и недавно сдохла последняя корова. Как всегда бывает в подобных случаях, он сильно преувеличивал.
– Как ты смеешь отказывать в хлебе насущном воинам христовым, червь! весьма умело разыгрывая возмущение, воскликнули рыцари, хватаясь за оружие. Этот аргумент трудно было опровергнуть словами. Надрывно причитая, хозяин спустился в свои закрома, откуда извлек два больших кувшина вина и несколько лепешек козьего сыра. Рыцари, плюс к этому, своей волей прихватили барана.
Пиршество устроили, отъехав от усадьбы на три полета стрелы, на берегу тихого, неширокого ручья, за которым стояла сочная стена виноградника. Колонны лоз плавно поднимались в гору к венчающей холм полуразрушенной башне. Не успел Анаэль толком рассмотреть картину земледельческого благополучия, как она стала добычей жадной южной ночи.
Он устроился как обычно, в отдалении от костра, и усердно глодал кусок брошенного ему сыра. Разгоревшееся пламя то и дело выхватывало из темноты приятно озабоченные бородатые лица рыцарей, занятых разделкой туши и насаживанием ее на вертел.
То ли вино оказалось слишком крепким, то ли воины за время вынужденного поста утратили привычку к вину, но опьянели все довольно быстро и сильно. В перерыве между кувшинами, они связали Анаэля, но выпитое сказалось на качестве пут. Подвигав руками, Анаэль сразу это понял. К тому же, когда его обматывали веревками, он слегка напряг мышцы, подвыпившие тамплиеры этого не заметили. Когда он расслабил мышцы, веревки несколько ослабли.
Пошел в дело и второй кувшин, он повлек за собой распевание популярных провансальских канцон, чего по идее, рыцари-монахи не должны были делать, даже находясь вне стен своего монастыря. Один из тамплиеров оказался неплохим и неутомимым певцом. Когда он запел знаменитую сирвенту, сочиненную Бертраном де Борном в честь его дамы Мауэт де Монтаньян, Анаэль сделал первую попытку справиться с узлами.
Так, как апрельский сквозняк,
Блеск утра и свет вечеров,
И громкий свист соловьев
И расцветающий злак.
Да, решил пленник, это уже третья возможность спрыгнуть с опасного корабля храмовников. Ночная тьма, в третий раз, предлагает свои услуги, и было бы невежливым ей отказать, ведь она является сущностью женского рода.
Придавший ковру поляны
Праздничную пестроту,
И радости верный знак,
И даже Пасха в цвету
Гнев не смягчает моей
Дамы, - как прежде разрыв
Глубок, но я терпелив.
Он найдет себе нору, в которой отсидевшись, придумает, как ему, без лишнего риска для жизни распорядиться тайной короля Иерусалимского.
Узлы, лишь на первый взгляд, были затянуты небрежно, обливаясь потом, ломая ногти и, стараясь при этом не шуметь, Анаэль ничего не мог с ними поделать. Несколько раз ему казалось, что ничего не получится. Благо, сочинение неизвестного бывшему ассасину трубадура, оказалось довольно пространным. Когда, наконец, неутомимый певец добрался до последних слов сирвенты:
На Темпра, я предпочту
Ваш дар королем королей,
Поскольку остался гнев
Желчи полынью испив,
Ты, Пагиоль, на лету
Схватив суть жгучих речей,
Спеши к Да-и-Нет,
Мотив в дороге не позабыв.
– пленник был свободен от веревок.
По голосам гуляк, выражавших восхищение исполнением сирвенты, можно было заключить, что они весьма "хороши". Они выпили еще и выяснилось, что они уже и петь не в силах, начали переругиваться, поносили какого-то барона, страшного по их мнению скупца, и клялись поминутно девой Марией.
Анаэль осторожно отполз к ручью, медленно опустился в его воды и, стараясь не создавать ни малейшего шума, перебрался на другой берег. Оказалось, что выбраться беззвучно из воды намного труднее, чем в нее опуститься. Плененная лохмотьями влага вернуться к основному потоку норовила с шумным журчанием. Но беглецу везло. Вино, этот благородный родственник воды, надежно одурманило почитателей Бертрана де Борна.
Цепляясь за корневища лоз, недовольно косясь в сторону угрожающе поднимающейся луны, Анаэль побежал по направлению к примеченной башенке. И все время, пока он бежал по прямому узкому каналу меж рядами виноградных кустов, спина его обдавалась опасливым холодом и отнюдь не потому, что перед этим ему пришлось выкупаться в холодном ночном ручье. Арбалетная стрела убивает наверняка на четыреста шагов, а попасть ему в спину в этом виноградном канале ничего не стоило, даже для очень пьяного стрелка.