Цитадель
Шрифт:
– Вот и пришел мой час, - сказал старик, когда рыцарь медленно отпрянул.
– Вы еще оправитесь, святой отец.
– Не говори так. Пустые утешения хуже других пустых слов.
– Простите, святой отец.
Старик то ли закашлялся, то ли засмеялся.
– Ты решил меня ободрить перед лицом смерти, но вряд ли есть что-то, чего бы я меньше боялся, чем ее. Раньше я ее просто не хотел, теперь и этого чувства у меня нет. Исполняется порядок жизни. Господу желательно освободить меня от мирских обязанностей, легче всего ему сделать это призвав меня к себе. Неужто я стану грустить, получив такое предложение.
Рыцарь истово кивнул.
– Я понимаю, святой отец.
– И на бренной земле я оставляю после себя не пустыню. У меня есть здесь духовные дети, такие как ты, например. У меня есть ученики и продолжатели. Познакомься с отцом Марком. Теперь он будет здесь настоятельствовать, и я рад, что приход и реликвия окажутся под его попечением. Он молод, лишь немногими годами старше тебя, но прошел тернистое поприще и несет следы этого похода, в частности, и на своем челе. Посмотри, рыцарь, каково запечатлевается сарацинский плен на коже христианского пастыря.
Рыцарь поклонился отцу Марку и медленно, как бы слегка неохотно, поцеловал его руку. Старик тяжело дышал.
– Брат Марк, тебе я тоже рекомендую со всем жаром моего угасающего сердца этого благородного юношу. Это шевалье де Труа. Он прибыл сюда, в Святую землю, ради служения благому делу, но натолкнулся на житейское препятствие, которое искренне старается разрешить. Пока я больше ничего говорить не буду. Когда он сочтет нужным, когда почувствует искреннее доверие к тебе, он сам откроет тебе свое сердце.
Снаружи донеслись какие-то крики, заржали лошади. Рыцарь озабочено оглянулся.
– Сходи, сходи, посмотри, что там такое, - улыбнулся отец Мельхиседек.
– Не бойся, я не умру без тебя.
Рыцарь вышел. Некоторое время умирающий лежал молча, с закрытыми глазами. Трудно было даже сказать, дышит ли он. Вдруг, не открывая глаз, старик сказал:
– Не хочу умирать так, хочу умереть стоя на коленях. Проводи меня в церковь.
Отец Марк помог ему подняться, это было не так просто. Несмотря на то, что умирающий исхудал, тело у него было длинное и костистое, а ноги не держали совсем. Он обнял своего преемника правой рукой за плечо, а тот, в свою очередь, обхватил его за талию, медленно, осторожно ковыляя, они вышли из дома на порог. Обоим нужно было передохнуть. После своих бесчисленных переломов, хотя и сросшихся уже много месяцев назад, отец Марк не мог считаться богатырем и владел своими членами с известным затруднением.
Шагах в тридцати перед ними, возле коновязи, шевалье де Труа беседовал с какими-то господами, по виду дворянами. Беседа носила, пожалуй что, нервный характер.
– Где же твой крест?
– вдруг раздался негромкий, но потрясенный голос отца Мельхиседека.
Простая домотканая сутана, не застегнутая предварительно, широко разошлась на груди отца Марка. Никакого креста под сутаною, на исполосованном шрамами коже не было.
– Где же твой крест?!
– еще более потрясенно повторил свой вопрос умирающий священник.
– Пообронил где-то, - неуверенно ответил отец Марк. Конечно, такой ответ не мог удовлетворить отца Мельхиседека. Кроме того и сам голос говорившего звучал лживо. Ничего же более убедительного в голову не приходило.
– Ты мне лжешь!
– прохрипел старик, впиваясь острыми пальцами в плечо своему преемнику.
– Пообронил, пообронил где-то, - продолжал тупо повторять отец Марк и каждое следующее слово звучало менее убедительно, чем предыдущее.
– Кто ты такой, отвечай мне?!
В голове отца Марка-Анаэля крутился бешеный вихрь, он пытался сообразить что ему делать. Если этот сумасшедший старик хоть одно слово скажет де Труа, то все рухнуло.
– Кто ты, ирод, отвечай?!
– голос старика становился все громче, и тогда отец Марк почти инстинктивно, охватил его свободной рукой за горло и изо всех сил сжал кадык. Последнее, что успел прошептать умирающий священник, было слово, похожее на "дьявол".
Он еще некоторое время после этого бился бессильным телом в руках своего наследника. Сдавливая ему горло отец Марк неотрывно смотрел на группу беседующих господ. Не дай бог кому-то из них придет в голову обернуться. Отец Марк покрылся мертвецким потом, даже рука, душившая наблюдательного старика, сделалась мокрой.
Не дай бог, обернуться!
Отец Мельхиседек последний раз дернулся и сделавшись вдруг много тяжелее, повис на плече у своего убийцы. Тот, помедлив еще секунду для страховки, убрал руку с его горла. И только в этот момент шевалье де Труа посмотрел в их сторону.
– Спасибо, господи, - искренне прошептал отец Марк и изо всех сил помахал рыцарю рукой. Тот сразу же, почуяв неладное, подбежал, задыхаясь.
– Он попросил проводить его в церковь, - но вдруг стал задыхаться, торопливо и потрясенно объяснил отец Марк.
– Сердце не выдержало. Он хотел умереть, стоя на коленях во время молитвы.
Голова отца Мельхиседека была опущена на грудь и белых следов от убийственных пальцев видно не было...
– Отнесем его в дом, - прошептал отец Марк.
– Но он, - по щекам шевалье де Труа текли слезы, - он же хотел в церковь.
– Туда можно вносить только омытое тело.
– Его душа всегда была омыта святым духом, - сказал рыцарь и слезы из его глаз потекли еще пуще.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ДУХОВНИК
– Мой отец был родом из лангедокских Труа, а матушка была дочерью весьма небогатого рыцаря из свиты герцога Бургундского. Ни родовитостью, ни положением она никак не могла равняться с отцом. Это был брак по любви, и поэтому вызвал раздражение среди отцовских родственников. Разрыв этот продолжался до самой смерти моих родителей, последовавшей в прошлом году. Как и следовало ожидать, неприязнь отцовских родственников распространилась и на меня, они относились ко мне как к бастарду. Ненависть к Бургундии и бургундцам застила им глаза. Они начали ходатайствовать перед королем Филиппом-Августом о лишении меня ленных прав. И сколь беззаконным ни было это ходатайство, они не оставляли своих намерений. И тогда я отчаявшись, потеряв родителей, горячо любимых мною, гонимый злобными преследованиями родственников, решил покинуть Францию и отправиться за море. Еще при парижском дворе я был посвящен в рыцари, и в сердце моем воспылало желание отдать несчастную жизнь мою какому-нибудь благому делу. Я узнал, что палестинским государям всегда требуются воины, ибо год от года сарацинский натиск нарастает. Но прибыв на место я увидел, что жизнь здешняя по большей части пребывает в сонном запустении. Мне хотелось действия, героического и немедленного. Я узнал, что только орден храма Соломонова ведет с сарацинами непрерывную и беспощадную борьбу, никакими перемириями не прерываемую, даже когда объявлен мир между королем Святого города и султаном Вавилонским.
Разумеется, я поспешил обратиться в капитул ордена с просьбой о зачислении меня в престижные ряды воителей за веру. Я и происхождением своим, и всем прочим вполне мог претендовать на честь быть принятым. Мне отказали, но предложили, сообразно с существующими правилами, выдержать годичное послушание. Мне надлежало немедленно удалиться из столицы в место, по возможности пустынное, и там предаваться очищению помыслов с помощью молитвы и поста. А также совершенствованию воинских навыков... Поначалу и тут сыграла роль моя молодость, я хотел обидеться и обратиться к иоаннитам, ибо те предлагали мне свой плащ сразу, но, подумав, решил не спешить. Во-первых, меня ничуть не привлекала роль больничного сидельца. Я рассчитывал наносить раны (врагам), а не врачевать их, а во-вторых, я узнал, что испытательный срок у храмовников вещь обычная, и ничуть не унизительная даже для самых родовитых претендентов, и избавлены от нее разве только особы королевской крови. И вот я здесь.