Шрифт:
От часового несло за версту. Густой сладковатый смрад разложения, к которому, казалось, уже давно привык, норовил пробраться в желудок и вытолкнуть из него всё, что там было. Вчера этому грузину с жуткой непроизносимой фамилией оторвало ядром ногу чуть ниже колена, так что теперь он годился только в караульные. Сидел у брошенного на рыхлый снег автомата и смотрел одним глазом в одну точку. Другого глаза не было. Поперёк груди на серой шинели диагональю лёг неумелый стежок подслеповатого портного — четыре входных отверстия от крупнокалиберного пулемёта. Кожа на лице напоминала
Этого развесёлого грузина центурион Марк Спиций помнил: его убили неделю назад, когда легион атаковал позиции противника с фланга.
— Всё нормально, солдат? — спросил центурион.
Часовой медленно кивнул. Усатое лицо его при этом жутко перекосилось, смялось, как неудачно надетая бумажная маска. Того и гляди отвалится.
— Ну и ладно, — бросил центурион и поторопился уйти; придерживая меч, не дыша, и не глядя на часового, протиснулся мимо него.
«Мёртвым хорошо, — думал он, на ходу запуская руку под плащ и яростно расчёсывая под мышкой, — их хотя бы не едят вши. Комарам и слепням они тоже не интересны».
Достал руку, понюхал покрытые сукровицей из царапин пальцы с обломанными грязными ногтями. Поморщился, покачал головой.
Нестойким воспоминанием мелькнула огромная ванна, наполненная тёплой водой, в которой сидят они с Камиллой, и белый лепесток жасмина прилип к её влажной груди у самого соска. Она улыбается, отжимая рыжие волосы, и щекочет пальцами ноги его живот.
Неужели это было? Неужели это где-то ещё есть?
На дне окопа стояло месиво из грязи, старых окровавленных бинтов, забытых оторванных конечностей, гильз, испражнений и отбросов. Поднимался к небу густой удушливый смрад.
А с неба густо сыпалась на всё это мерзкая, колкая ноябрьская крупа — то ли снег, то ли град, то ли громовержец Юпитер сблевал, нанюхавшись вони земной. Серость и дым застилали небо. А может быть, неба давно уже и не было. И Юпитера не было. Ничего не было, кроме вшей, гари и смрадного холода, исходящего из разинутой пасти смерти.
С той стороны ухнуло. Просвистел высоко над головой снаряд, ушёл далеко за позиции. Марк Спиций покривился, покачал головой. Ни всей его классической, ни вульгарной латыни не хватило бы рассказать, насколько ему обрыдло всё это за семнадцать лет.
В откопе справа, возле разрушенного блиндажа уселся на увязшем в грязи цинке болгарин Стоянов из одиннадцатого батальона. Сидел в обожжённой шинели, в грязной конфедератке, курил самолично сделанную из гильзы трубку. Торчал из окопной стенки какой-то полузасохший цветок. Висела фотография дородной женщины в национальных одеждах. Дымился в гнутой алюминиевой кружке эрзац-кофе. Душный запах махры смешивался с окопной вонью и смрадом свежей гари, наносимым от блиндажа. Взгляд у Стоянова был добродушно-весёлый.
— Заходи, Спиций, — окликнул он и махнул рукой. — Заходи, курнём. Здесь у меня уютно, смотри как.
Марк мотнул головой, пошёл дальше.
За поворотом остановился. Впереди, за огромной воронкой и разрушенным окопом, начинались позиции ацтеков. Туда лучше было не ходить. Ацтеки народ грубый, недовольный, древний. На той
Остановившись, Марк Спиций долго смотрел за дымное марево и белую крупяную замуть, пытаясь разглядеть солдат. Ничего не было видно, кроме золотого штандарта, что проглядывал сквозь сумрак шипастым солнечным кругом и разинувшим клюв орлом.
Солнце… Когда его было видно последний раз?.. Да разве вспомнишь. Марк на этой войне, вот в этом самом окопе, семнадцать лет и ни разу не видел солнца. Или видел, да не запомнил. Капитан Сколетти, командир второго горного батальона, воевал тридцать лет, а тоже как-то, после фляги распитого на двоих спирта, сказал с прихлюпом: «Знаешь, Марк, чего я больше всего хочу?.. Только не смейся, центурион… Солнца. Хочу увидеть солнце, хоть раз. Какое оно, ты помнишь?»
Центурион усмехнулся воспоминанию, покачал головой: «Да я и тебя-то уже не вспомню, капитан Сколетти. Какой ты был? Помню только, что выпить любил и… и что-то ещё, характерное».
Марк напряг память, но — нет, ничего не подсказывала память. Только отвислые прокуренные усы капитана всплыли перед глазами и больше ничего. А ведь его убило всего-то месяц назад — разнесло в лохмотья прямым попаданием из гаубицы.
До чего же короткой стала у них у всех память!.. Короче даже, чем жизнь.
Из расположения доносилась торопливая, гортанная ацтекская речь, слышалось заунывное пение где-то вдалеке, за артпозициями немцев.
Спиций повернулся и, не обращая внимания на шуршание двух новых снарядов, двинулся обратно. Ему представилось, как летящие мины косятся с высоты на его голову в шлеме с гребнем, на его рваный малиновый плащ поверх доспехов. Хотелось бы им, хотелось бы упасть тут же, обратить центуриона в прах. Но вражеские миномётчики раз за разом посылают болванки слишком далеко, за линию обороны. Неумехи.
На развилке Спиций повернул влево, в кособокую траншею, уходящую к подножию невысокого холма. Ему хотелось посмотреть на вражескую передовую.
Он обошёл завалившуюся разбитую пушку, торопливо миновал насыпь, спрыгнул в глубокий ростовой окоп, повернул в седьмую линию.
Чавкая сапогами, увязая в грязи, к стене окопа под бруствером жались двое — пыхтели, издавали неразборчивые возгласы. Центурион увидел раскрасневшееся лицо сорокалетней француженки Шарлотты из санбата. Зажмурив глаза, приоткрыв рот в безголосом стоне, она обхватывала мощную шею рослого абиссинца, а тот, прижимал её к волглой стене траншеи, зарывался лицом в её шею и распущенные волосы. Кожаные штаны эфиопа были приспущены, смуглый поджарый зад дёргался в мощных толчках. На особо жёстких ударах Шарлотта вскрикивала и постанывала и принималась страстно кусать абиссинское ухо, и обнажённая массивная грудь её выпадала из распахнутой шинели. В стороне, на ящике из-под снарядов сидел щуплый, бледный Дьердь Дохаи и в ожидании своей очереди покуривал самокрутку.