Цотнэ, или падение и возвышение грузин
Шрифт:
— Привет княжичу! — поздоровался художник. Теперь он уже сидел на помосте, положив вымазанные красками руки на колени и ласково улыбаясь.
Цотнэ не отрывая глаз смотрел на изображённого в куполе Иисуса Христа. Господь одной рукой благословлял, а в другой держал раскрытую книгу. Большими удивлёнными, спокойными глазами всепрощающе глядел он сверху, словно с неба, на каждого находящегося в храме. В возбуждённом взоре отрока отразились восторг и удивление.
— Поднимись сюда, княжич…
Цотнэ оживился и тотчас забыл всё недавнее беспокойство, которое загнало его сюда. В мгновение исчез для него весь мир. Очарованный творческой силой живописца, он вступил на леса.
— Поднимайся поосторожней,
— Поднимаюсь, дядя Макариос.
— Сколько раз надо тебе говорить, что я не Макариос, а Махаробел! — с упрёком сказал художник, протягивая руку мальчику, уже достигшему верхнего яруса, и помогая перейти на полку, где стоял сам.
— Я тебе раз уже говорил, что Макариосом назвали меня греки, которым трудно было произносить имя Махаробел. Вот они по-своему и переиначили его. Садись, вот здесь чистый тюфяк. — Мастер подвинулся и уступил место на тюфяке. Поднявшись на леса, Цотнэ очутился под самым изображением господа. Снизу спаситель не казался таким большим. Его голубые одежды сейчас синели ещё ярче. Одна рука по сравнению с другой показалась мальчику длиннее. Не подсохшие ещё краски слепили своей яркостью. Глаза, которые привлекали снизу его внимание тем, что излучали доброту и спокойствие, оказались необычайно большими.
Краски наложены были так густо, что исчезало впечатление пространства и воздушности, и от недавнего впечатления почти ничего не осталось.
— Дядя Макариос…
— Махаробел, сколько тебя просить!
— Дядя Махаробел! Одна рука у господа длиннее другой?
— Э, да ты заметил! Это заранее так обдумано и рассчитано на то, что смотрят-то издали. Один и тот же предмет виден вблизи так, а издали совсем по-другому. Я этому искусству научился от венецианских мастеров. Разве снизу руки казались тебе разными?
— Нет…
— И не могли показаться. Для такого положения руки как раз нужна лишняя длина. Когда глядишь снизу, расстояние и угол зрения скрывают эту разницу, и руки кажутся одинаковыми. Так же и цвет красок. Одна и та же краска вблизи видна по-другому, а издали по-другому. Расстояние усиливает или ослабляет резкость цвета.
— Какие большие глаза у Христа! Когда я стоял внизу, он ласково смотрел на меня. Я думал, он зовёт меня к себе, и поднялся наверх. А теперь он не обращает на меня внимания, будто не видит.
— И это должно быть так. Взор Спасителя также рассчитан на расстояние и высоту. Глаза молящихся обращены к куполу. Господь отсюда должен сразу всех одинаково оделять взором, всем даровать надежду и милость. И мой господь таков. В каком бы углу храма ты ни стоял, он не сводит с тебя глаз. Раньше, когда я был таким же неопытным, как ты, меня тоже поражало, как это Христос смотрит на всех одинаково. Но когда потом, в Константинополе и Антиохии, Иерусалиме и Венеции, я пригляделся к работе тамошних великих мастеров, поработал возле них, послушал их советы, я и сам постиг многие секреты живописи.
— Ты и там рисовал Спасителя, дядя Махаробел?
— И Спасителя, и Богоматерь, и ангелов и чертей.
— Чертей тоже? — поразился Цотнэ.
— И чертей! Без чертей ни в художестве, ни в жизни не обходится. Вообще-то человек одинаково склонен как к добру, так и ко злу. К добру его направляют ангелы, а ко злу склоняют черти. Сатана соблазнил Еву, и с тех пор потомство Адама совершает всевозможные грехи. Где нет ангела, там чёрту полное приволье.
— А ты видел чёрта, дядя Махаробел?
— Нет. Живого чёрта с хвостом и рогами, вот такого, каким его рисуют, не видел. Но на всём своём длинном пути мне приходилось встречаться со многими чертями. Некоторые из них пытались меня совратить и совращали, случалось. Но потом, одумавшись, я отрекался от сатаны, замаливал грехи, получал прощение и, встав на путь истинный, оглядывался назад. Ведь самые сладостные воспоминания в моей жизни связаны с искушениями, в которые вовлекал меня чёрт. Если б на свете не было чёрта и соблазнов, жизнь потеряла бы свою привлекательность, лишилась бы удовольствий, стала бы нудной и однообразной. Творец хорошо это знает. Нас, людей, он наделил тем, чего самому ему не хватает. Сам он держится в стороне и свободен от всех соблазнов и мирских искушений. И вот, чтобы восполнить этот недостаток, он породил сатану и приставил его к человеку для соблазнов и искушений, С тех пор как сатана искусил Адама и Еву, их потомки, то есть мы, люди, отведали много горечи. Человек понял, что нельзя поддаваться искушениям, что надо сопротивляться, но оказался слабым, бессильным, ибо борьба с сатаной — это борьба с божьим замыслом. Да и трудно сопротивляться, если в искушениях и соблазнах таятся удовольствия и наслаждения. Кто хоть раз поддался соблазнам, тот никогда уж не забудет их сладость, он будет желать все новых и новых наслаждений. Горек бывает конец, печален итог, ядовитым оказывается плод, преподнесённый сатаной, но сам путь от падения к падению, от удовольствия к удовольствию сладок и привлекателен. Бог не только терпит сатану, но считает необходимым его для мира и жизни. Не зря же черти бессмертны, подобно ангелам.
Чёрт, конечно, подчиняется богу, но он не был бы чёртом, если бы смирился с таким своим положением. Самому богу он повредить не может, но чтобы хоть как-то насолить ему, он соблазнил человека и толкнул его на подражание всевышнему. Он внушил, будто человек сам нисколько не хуже бога, будто он сам может творить, создавать и даже превзойти бога в своих созданиях. Он внушил также, что в своих творениях человек бессмертен, подобно богу.
Как только человек проникается этим сознанием, он пропал. Ему уже нет спасения. То он из безликого камня пытается вытесать живые образы, то при помощи линий и красок тщится создать то, что уже создано богом: людей, зверей, деревья, картины природы, то, сочетая звуки и тона, он надеется достичь небесной гармонии.
Сатане кажется, что тем самым он уязвляет господа, мстит ему, но всемогущему творцу и создателю эти потуги людей кажутся детской игрой и забавой.
У заболевших творческим недугом людей проявляется и ещё одна болезнь. В своём вдохновении они стремятся к совершенству, а ведь совершенство доступно только богу. Некоторые художники сознают своё бессилие, и это сознание посещает в первую очередь самых талантливых из талантливых. Сомнения в собственных силах и возможностях постоянно угнетают их, разъедают сердца и души. Неукротимое чувство неудовлетворённости гонит их вперёд. Они затрачивают лучшие годы жизни на погоню за недостижимым, на бесконечные поиски несуществующего. Под конец, перед тем, как навеки закрыть глаза, они догадываются, что попытка сравняться с богом была самообманом и что совершенен и бессмертен один только бог. Это — горькая истина, не сладко тому несчастному, который, подобно мне, проникнет в неё и поймёт её.
Цотнэ слушал, но мало что понимал из всего сказанного художником, ибо сказанное превосходило возможности его понимания.
Увлечённый своей работой и своим красноречием, мастер говорил, не считаясь с тем, слушает ли его княжич.
Цотнэ присел на полке, кашлянул, и только после этого Махаробел вспомнил о своём слушателе.
— Садись на тюфяк, княжич… Вон на той стене я изобразил господа, создателя мира сего, — воодушевившись, художник показал рукой на противоположную стену. Там босой бог шёл по облакам и одним глазом поглядывал на грешную землю, где чёрт, обернувшись красивейшей женщиной, явился перед монахом и соблазнял его.