Цвет
Шрифт:
Посмотреть, конечно, было на что.
Справа — прекрасный зеленый мир, с шелестящими на ветру широкими хризолитовыми листьями, мягкой травой, свистящими берилловыми цвиррами и изумрудными белками, беспрестанно скачущими вверх-вниз.
Слева — тот же мир. Мрачные демантоидовые сосны, вымахавшие на невероятную высоту, прямые и извилистые дорожки, посыпанные серым песком, низкая травка, нехотя шевелящая усиками.
И невероятно четкая граница между отрицающими друг друга двумя частями одного мира. Начинающаяся как будто под окнами администрации
— Кто сделал? — очень тихо спросил я.
— Не знаю, — губернатор пытался подыскать правильные слова. — Я тоже улетал, как и ты. Два года, как вернулся. Всё это без меня произошло. Меня на восстановление, собственно, поставили.
— Восстановил?
— Ты же видишь, — недовольно ответил Герберт. — А экономику — да.
— Смерть в чистом виде, — высказался я о пейзаже, не дающем оторвать глаз от себя. — Окна не перенастроить?
— Это укор. В данном случае — мне. Не воссоздать в прежнем виде. Деревья — не натуральные. Генетические модификанты.
— Зачем? — с тоской спросил я.
— Ты хотел бы увидеть мертвую плешь?! — неожиданно взорвался Герберт. — Да. И такое название года два в ходу было. Там ничего не росло. Даже белки не забегали. Ты думаешь, я не спрашивал? — предупредил он мой вопрос. — Меня поставили перед фактом. Распишись и приступай к работе. Дел столько навалилось, что не было места пустому интересу о природе пустыни. Это на Тсаворите-то! Причем, захватывающей и жилую зону. Что мог — сделал.
— Не верю, чтоб не интересовался, — усмехнулся я. Герберт всегда слыл излишне любопытным.
— Пару раз. Запрет класса «А». Даже для меня. Вот и гадай — где мы живем. Какая гадость здесь была. И не осталась ли она до сих пор.
М-да. А ему не позавидуешь. Человек, облеченный властью и не могущий этой властью воспользоваться для получения возможно жизненно-важной информации. Я — так, любитель. Плюнули в лицо отказом — утерся и пошел своей дорогой. Герберт же действительно за всех отвечает.
— Узнаю — поделюсь.
Губернатор расплылся в улыбке, становясь похожим на того тинэйджера, который мог подбить ребят наплевать на уроки, свалить и махнуть на карьеры купаться. Тогда я уже жил в интернате. Герберт был в старшей группе, ему было уже четырнадцать. Он был практически единственным, кто не желал разделять по общепринятому признаку: они, живущие в семьях, и мы, живущие скопом.
Правильный человек.
Таким и остался.
Я радушно попрощался — от неприязни не осталось и следа, миновал силовой барьер, в очередной раз подмигнул администраторше, невнятно сообщив ей, чтоб она меня непременно ждала, и вышел на улицу.
План действий не то чтобы разваливался, но откорректировать его следовало.
Ни один терминал мне ничего не сообщит — запрет «А»-класса мне не обойти. Есть знакомые, которые смогли бы, но пока не стоит — оставим на крайний случай. К тому же до них быстро не доберешься.
Ладно. Не хотят официально, будем другие пути искать. С людьми поговорим. Начнем, пожалуй, с биологической станции — последнего места работы родителей.
Здание биостанции ничуть не изменилось: всё та же форма капли в состоянии покоя, наверченные вокруг широкие полосы палевой расцветки, стойки глушителей жизни. Когда я был маленьким, всё никак не мог понять — зачем стоят эти странные палки. И кем работают папа с мамой. Отец терпеливо разъяснял, что они с мамой изучают разных животных и растений.
«Живых?» — уточнял я.
«Живых».
«Вы сначала их глушите, а потом изучаете?»
«Вовсе нет», — сердился отец.
«Тогда зачем?»
«Это же чужие. Они просто не подходят сюда и не мешают нам работать».
Я надолго задумывался — что за чужие. Ведь и цвирры, и белки — это всё свои. Вон, как прыгают, чуть ли не на голову. Потом отвлекался, забывал — находилась сотня других, более интересных дел, которые надо было срочно сделать.
Это были мои дела
А у родителей — свои, не менее значимые для них…
Станция стояла так, что создавалось впечатление, будто она — центр, от которого и начал расти город. Доля истины в этом была. Но мне всегда казалось это неправильным. Нарочитое выпячивание чего-то одного — всегда ущерб для другого. Главное — люди. А строения — всего лишь место, где они могут находиться.
Я свободно прошел на станцию — охранный комплекс лишь пискнул, узнавая и пропуская меня. Но куда идти внутри? Спрашивать работников, иногда проходящих мимо, как-то не хотелось. Хотелось осмотреться, почувствовать себя здесь своим. Пусть не винтиком их био-машины, но и не песчинкой, попавшей между точно пригнанных шестеренок.
В холле мое внимание привлек небольшой зимний сад. Растения, высаженные за прозрачной загородкой, выглядели чахлыми и замученными. Неровные толстые стволы, покрытые разнообразными колючками, белые и красные цветки отталкивающего вида, каменистая почва. Что за опыты они проводят над несчастной флорой, видоизменяя ее до полной неузнаваемости?
Я поспешил отвернуться. И тут же мой блуждающий взгляд сфокусировался на человеке в униформе сотрудника биостанции — Евгении Кивинове, лаборанте, как значилось на нагрудной голографической карточке. Он целенаправленно шел ко мне.
— Вы хотите устроиться на работу? Отдел кадров в соседнем здании.
— Не хочу. С чего вы так решили?
Лаборант смутился.
— Ну, вид у вас какой-то ищущий.
— Да, я ищу знакомых.
— Кого, например?
— Меня интересуют люди лет на двадцать-тридцать старше меня.
— Разве у вас могут быть такие знакомые?! — тут он смутился еще больше.
— Ладно, я сам поищу, не беспокойтесь.
— Это невозможно! — с жаром возразил Евгений. — Во-первых, вас всюду и не пустят. Во-вторых, многие сейчас отсутствуют: часть — на полевых, часть — дома, отдыхают. А в-третьих… в-третьих, проще спросить в справочном.