Цветные открытки
Шрифт:
Из своей комнаты вышла сонная Лариса.
— А нас раньше отпустили. Физичка заболела. Я есть хочу.
Сжав губы, Майя Андреевна ожесточенно крутила диск.
— Ну, у тебя и видок! Как будто тобой прочищали водосточные трубы! — Лариса захихикала.
Майя Андреевна бросила трубку на рычаг. И тут же подняла снова.
— Не болтай глупости! Возьми лучше посылку, в передней у вешалки, и отвези на почтамт. Поняла?
— А ты сама не могла отвезти? Целый день дома! Мне же уроки делать! — капризно завела Лариса.
— Алло! — откликнулся наконец-то Поликарпов.
— Юрий Сергеевич, здравствуйте!
— О-о, Майечка! — обрадовался Поликарпов. — Вот сюрприз!
— Мужа потеряла, — сказала Майя Андреевна, — звоню, звоню — не подходит. Случайно не знаете где?
— С утра был на месте. Может, обедать пошел? Начальство, оно ведь не докладывает.
— Наверное, обедает, — согласилась Майя Андреевна, — хотя… что-то, мне кажется, он говорил про какую-то конференцию… Не то в Техноложке, не то… Вы не слышали?
— Сегодня? — удивился Поликарпов. — Н-нет… Впрочем… вообще-то, вполне возможно…
— До свидания, Юрий Сергеевич. Привет Любочке! — она положила трубку и повернулась к дочери:
— Зачем ты подслушиваешь мои разговоры? Я кому сказала: бери посылку и отправляйся! Живо! Черт знает что! Распустилась совсем, ни о чем попросить нельзя — сразу пререкания!
Лариса внимательно посмотрела на мать и пошла одеваться.
Каждые десять минут звонила Майя Андреевна мужу. Номер не отвечал. На улице светило солнце, с крыш текло, капли торопливо колотили по карнизам…
В шесть часов она надела дубленку и медленно побрела к станции метро. Тем путем, каким Игорь Михайлович, если был без машины, ходил обычно с работы. На улице пахло весной, водой, на углу вовсю торговали мимозой. Майе Андреевне вдруг отчетливо представилось, как она стоит здесь, возле телефонной будки, час, два, три, как слабеет поток, вываливающийся из дверей павильона метро, и вот уже темно, горят фонари, потом наступает ночь, пусто. Она одна. В теплой дубленке Майю знобило, застыли ноги. Одеревеневшей рукой она нащупала в кармане две копейки, вошла в будку. Трубку сняла Лариса.
— Куда ты делась? Мы тут с голоду помираем. Я посылку отправила сто лет назад, прихожу, а тебя нет.
— Папа давно дома?
— Еще до меня пришел.
— Позови.
— Майка, что случилось? Где ты? — сказал Игорь Михайлович, и оттого, что вот он — он дома, никуда не делся, и голос такой же, как всегда, абсолютно такой же, а не другой, не чужой, от всего этого из глаз Майи Андреевны одна за другой побежали слезы. Она не могла больше терпеть ни одной минуты, она сейчас, немедленно, хотела знать все, чтобы уж больше не думать о… о том… Ведь и к лотку-то бежала не ловить и не уличать, а чтобы все скорее объяснилось, кончилось. Это она, конечно, теперь поняла, а когда бежала, тогда вообще ни о чем не думала, только тупо повторяла про себя: «Кошмар! Господи, какой кошмар!»
— Игорь, где ты был весь день? — тихо спросила Майя Андреевна.
— На конференции. Я же вчера говорил.
— Это… точно?
— Не понял.
— Просто мне известно другое.
Игорь молчал.
— Игорь?!
Он молчал. Молчал!
— Имей в виду! — вдруг закричала Майя Андреевна, понимая, что делает страшную глупость. — Имей в виду! Я завтра же позвоню в Технологический и узнаю, была ли там эта конференция…
Щелчок и — короткие, летящие мимо гудки. Они летели как-то легко и, точно снежинки, вкось.
За весь вечер Игорь Михайлович не сказал жене ни слова и спать лег в кабинете. Ночью Майя Андреевна пришла к нему, плакала, умоляла объяснить, что же все-таки произошло, она всему поверит, всему! Пусть он только не молчит, ей этого не выдержать, господи, она согласна, что дура, что говорила по телефону недопустимым тоном, она просит прощения, но только пусть, пусть этот кошмар кончится!
Игорь Михайлович молчал.
В четвертом часу ночи Майя Андреевна, распухшая и охрипшая от слез, вернулась в спальню и легла. Но стоило ей закрыть глаза, как она сразу увидела: солнце, Невский, ярко-желтые апельсины и хохочущее лицо мужа. И девицу в кожаном пальто, улыбающуюся Игорю уверенной, хозяйской улыбкой.
12
Квартира выглядела так, будто здесь лютовала бригада буйных маньяков. Стулья перевернуты, ящики письменного стола — на полу, их содержимое вывернуто на диван, шкаф — настежь, одежда раскидана по комнате; в кухне, рядом с холодильником, разбитая банка черничного варенья, варенье растеклось лужей, лужа растоптана, но всему паркету — липкие фиолетовые следы. Полина села среди этого хлева на пол и разревелась. Теткина жизнь! Называется, вернулась домой! Женька, что ли, тут веселился со своими дружками? У него, между прочим, есть ключи… Его прекрасный Петя, гад такой, кого хочешь на какую угодно пакость подобьет… «Гениальный поэт имеет право вести себя, как свинья». Ну я тебе сейчас покажу и свинью, и поэта, будешь знать, как водить сюда подонков! Полина вскочила, обвела глазами комнату и села опять, ноги не держали: нет, это не Женька, конечно, нет, на письменном-то столе транзистор стоял — нету… В шкафу лежали ненадеванные сапоги. Где они? А где голубое платье? Среди разбросанных вещей ни сапог, ни платья не видать. Тихо! Спокойно! Нечего психовать! Надо встать и без психозов… Почему ей сразу-то в голову не пришло, в дурацкую башку? А потому что казалось — уж если обо-, крали, значит, все вынесли, пустая квартира, одни стенки. А тут куча барахла посреди комнаты. Именно что барахла, которым даже воры побрезговали, взять не взяли, а квартиру испоганили… А сапог нету. И голубого платья. Этот Дорофеев все говорил: «ваш цвет»… Много ли у нее хороших-то вещей? Вот костюм еще… А где он, костюм? Господи, все, что поприличнее, унесли, сволочи! Осеннее пальто здесь, вон валяется. Бери — не хочу. Правильно! В этом пальто только на помойку ведро выносить!
Полина ходила по комнате, поднимала с полу платья, блузки, белье, ходила медленно, опасливо, словно боялась, что среди тряпок прячется змея; страшно — вдруг сейчас выяснится: пропало что-то ценное, самое дорогое, такое, чего никак нельзя лишиться. Что именно это может быть, Полина не знала, не помнила и вспоминать не хотела. И вспомнила! И опять заревела и легла на диван вниз лицом. Потому что «стрелка», брошка мамина с жемчужинами, она ведь была приколота к голубому платью!..
…Хорошо, когда ты в квартире одна, можно кричать в полный голос, проклинать свою чертову жизнь, где все — все! — не как у людей, все навыворот, в сорок лет ни детей, ни мужа — никого. Приехала — кто обрадовался, кто?! А сдохла бы там, в больнице, тоже никто бы не заплакал… Главное — этого только не хватало, всю жизнь считала копейки… Да что — деньги! Вон за сапоги деньгами разве плачено? Нервами! Бегала, высунув язык, занимала по десятке, очередь выстаивала. Приятельница позвонила на работу: в Гостином выбросили сапоги, за которыми все лето как дура гонялась, самые модные, последний крик. С работы ведь, идиотка, тогда отпрашивалась… А голубое платье… Тут она опять вспомнила про «стрелку», и плечи затряслись. Платье — что! А это уж не вернешь, нигде не купишь, ни за какие деньги! Мамина вещь, последняя память..
Час, наверное, пролежала Полина на диване. А потом встала. Пошла в ванную, долго мыла холодной водой лицо и так яростно терла полотенцем, что чуть не содрала кожу. Выйдя из ванной, выпила чашку холодной воды и подробно осмотрела квартиру. Рылись даже в холодильнике, взяли бутылку «Столичной» и две банки шпрот, сардины почему-то оставили. Варенье выворотили на пол, подонки! Из буфета пропал полиэтиленовый мешок, где хранились три пачки «цейлонского» и пачка «индийского» чаю. Растворимый кофе тоже исчез. Мелкотравчатая погань!