Цветок пустыни
Шрифт:
На свадьбу соплеменники принесут подарки. Опять-таки, нет необходимости лезть из кожи вон, покупать что-то особенное или переживать из-за того, что твой подарок не так уж роскошен. Что есть, то и даришь: можно сплести циновку, на которой спят, подарить чашку, а на худой конец просто принести что-нибудь съестное для свадебного пира. Среди наших традиций нет такого понятия, как медовый месяц, и на следующий же день после свадьбы молодожены берутся за работу, а для того, чтобы начать совместную жизнь, им понадобится все, что они знают и умеют.
Других праздников, кроме свадеб, у нас мало. Нет выходных дней, заранее помеченных в календаре. А вот долгожданный дождь — это повод для большого праздника. У нас на родине воды очень мало, а ведь от нее зависит
Когда засуха длилась много месяцев подряд, мы, бывало, впадали в отчаяние. И тогда люди собирались все вместе и возносили к небу молитву о дожде. Случалось, это помогало, но не всегда. Однажды мы дождались того времени, которое считается сезоном дождей, но ни капли дождя так и не выпало. Половина нашего скота пала, а другая половина еле держалась на ногах, изнывая от жажды. Мама сказала мне, что все готовятся к большой молитве. Возникая словно из ниоткуда, собралось множество людей. И все мы молились, пели и танцевали, стараясь выглядеть веселыми и подбадривая друг друга.
На следующее утро собрались тучи и пролились обильным дождем. Вот тут-то и началось настоящее веселье, как всегда бывает, если идет дождь. Мы срывали с себя одежду и бегали под его струями, брызгая водой друг на друга, моясь впервые за много месяцев. Не бывает праздника без наших старинных танцев: женщины хлопают в ладоши и протяжно поют, их красивые негромкие голоса далеко разносятся в ночной пустыне, а мужчины подпрыгивают высоко в воздух. Каждый приносит что-нибудь съестное, и мы пируем по-царски, вознося хвалу за дар жизни.
В первые дни после дождя в саванне расцветают золотистые цветы, на пастбищах зеленеет трава. Скот может есть и пить досыта, а мы на это время можем дать себе передышку и порадоваться жизни. Можно отправиться к только что образовавшимся озерам, искупаться и поплавать. Воздух свеж, повсюду поют птицы — и для нас, кочевников, пустыня становится раем.
4. Посвящение в женщины
Настало время моей старшей сестре Аман пройти обряд обрезания. Как и все младшие, я ей завидовала — ведь она вступала в мир взрослых, который для меня был все еще закрыт. Аман шел уже четырнадцатый год, обычно обрезание делают гораздо раньше, но у нас никак не получалось сделать это вовремя. Без конца кочуя по Африке, наша семья как-то разминулась с цыганкой, которая совершала этот древний обряд. Как только отцу удалось наконец ее отыскать, он привел ее к нам, чтобы она обрезала обеих моих старших сестер, Аман и Халемо. Но когда эта женщина добралась до нашей стоянки, то оказалось, что Аман там нет — она отправилась искать воду. Обрезанию подверглась одна Халемо. Отца это начинало беспокоить: Аман пора было выдавать замуж, а кто же возьмет ее в жены, если она не «запечатана», как полагается? В Сомали широко распространено мнение, что у девочек между ногами находится нечто весьма дурное; мы рождаемся с этими частями тела, но они нечисты. Вот эти органы и следует удалять: клитор, малые половые губы и значительную часть больших отрезают, затем рану наглухо сшивают, и на месте, где раньше были гениталии, остается только шрам. Однако все подробности этого ритуала держатся в секрете, девочкам их не объясняют. Тебе известно лишь одно: когда придет время, с тобой должно произойти что-то особенное.
В результате все юные сомалийские девушки с нетерпением ожидают этой церемонии, которая отделяет женщин от девочек. Когда-то давным-давно этот ритуал совершался по достижении девочками половой зрелости, и тогда это имело некоторый смысл: девушки входили в детородный возраст, они могли иметь своих детей. Но шло время, и девочек стали подвергать обрезанию все раньше и раньше — отчасти по настоянию их же самих: они ведь с нетерпением ждут, когда станут «взрослыми». Так детишки на Западе ожидают, когда наступит их день рождения или на Рождество придет Санта-Клаус.
Когда я услышала, что старуха-цыганка придет обрезать Аман, то тоже захотела быть обрезанной.
— Мам, пусть нам обеим сделают в один день. Пожалуйста, мамочка, пусть нам обеим сделают это завтра!
— Помолчи лучше, ты еще маленькая, — прогоняла меня мама.
Аман, впрочем, относилась к предстоящей церемонии без большого желания. Она, помню, бормотала себе под нос: «Хоть бы не загнуться потом, как Халемо». Я в то время была еще слишком мала, чтобы понять смысл этого, а когда попросила Аман объяснить, то она просто сменила тему разговора.
Назавтра, еще до зари, мама и ее подруга повели Аман к женщине, которая проводила обрезание. Я, как всегда, попросила взять и меня, но мама велела мне оставаться дома с младшими. Ну что ж, я снова прибегла к тактике скрытного передвижения и последовала за ними, как и в тот раз, когда тайком пошла за мамой. Я пряталась за кустами и деревьями, держась на почтительном расстоянии от группы женщин.
Подошла цыганка. В наших краях у нее было завидное положение — и потому, что она имела особые знания, и потому, что заработала на обрезаниях кругленькую сумму. Плата за эту процедуру очень велика, кочевому хозяйству нелегко собрать такие деньги, но все же этот расход считается хорошим вложением капитала — ведь без этой операции дочерей невозможно будет выдать замуж. С нетронутыми гениталиями они считаются негодными для брака, нечистыми и распущенными — ни один мужчина и не подумает взять такую в жены. Вот почему цыганка, как ее иногда называют, считается в нашем обществе такой важной фигурой; я же называю эту женщину Живодеркой — учитывая, сколько девочек погибло от ее руки.
Я осторожно выглянула из-за дерева и увидела, что моя сестра села на землю. Потом мама с подругой схватили Аман за плечи, повалили ее и крепко держали. Цыганка стала что-то делать между ногами Аман, и я увидела, как лицо сестры исказилось гримасой боли. Она была уже почти взрослой и очень сильной, и — бац! — она вскинула ногу и лягнула цыганку прямо в грудь. Та упала навзничь. Сестра освободилась из рук державших ее женщин, вскочила на ноги и побежала. К своему ужасу, я увидела, как по ее ногам стекает на песок кровь. Женщины бросились вслед за Аман. Та опережала их, но в конце концов обессилела и упала. Женщины перевернули ее на спину и прямо там же продолжили свое дело. У меня тошнота подкатила к горлу. Не в силах больше смотреть на это, я побежала домой.
Теперь я узнала такое, чего лучше было бы и не знать. Я не совсем понимала, что же произошло, но мысль о том, что придется через это пройти, пугала меня до смерти. Мать я не могла особенно расспрашивать, ведь мне не полагалось подглядывать. Аман держали отдельно от остальных детей, пока она приходила в себя. Дня через два я понесла ей попить. Встала на колени рядом с ней и тихонько спросила:
— Как это все происходило?
— Ой, жуть просто… — начала было она, но потом, похоже, рассудила: если рассказать правду, я могу сильно напугаться, вместо того чтобы ожидать обрезания с нетерпением, а ведь пройти его все равно придется. — Да ладно, тебе недолго ждать осталось. Скоро твоя очередь. — И больше она ничего не сказала.
Я с ужасом и отвращением ожидала ритуала, который мне предстоит пройти, прежде чем стать взрослой. Я старалась гнать от себя жуткие воспоминания. Время шло, и гримаса боли на лице сестры постепенно изглаживалась из моей памяти. В конце концов я сумела убедить себя, что хочу стать взрослой женщиной, такой же, как мои старшие сестры.
С нами вместе всегда кочевала семья одного папиного друга. Это был ворчливый старикашка. Как только я или младшие сестренки надоедали ему, он отмахивался от нас, будто от назойливых мух, и приговаривал: «Ступайте прочь от меня, непотребные, нечистые девчонки! Вы же еще не обрезаны». Он вечно выплевывал слова с таким презрением, словно мы, необрезанные, были так противны, что он и смотрел-то на нас через силу. Это было до того обидно, что я мысленно поклялась во что бы то ни стало заставить его прекратить эти глупости.