Цветок пустыни
Шрифт:
— Мне очень хочется пи-пи, — окликнула я сестру.
По выражению ее лица стало понятно, что ничего хорошего от этого не предвидится. Она подошла, повернула меня на бок и выкопала в песке маленькую ямку.
— Давай!
Вышла первая капля и обожгла кожу, словно кислота, разъедающая тело. После того как цыганка зашила меня, осталось единственное отверстие, через которое могли выходить моча и менструальная кровь, — размером со спичечную головку. Это замечательное изобретение гарантировало, что я не смогу вступать в половую связь, пока не выйду замуж, и мой муж может быть уверен в моей девственности. Моча скапливалась в кровавой ране и медленно, по капле, стекала по ногам на песок. Я не выдержала и расплакалась.
Вечером, когда стало темнеть, мама и Аман возвратились домой к остальным, а я осталась в хижине совсем одна. Но на этот раз темнота меня не пугала. Я не боялась ни львов, ни змей, хотя и лежала совершенно беспомощная, не в силах убежать от них. С той минуты, когда я взлетела над своим телом и увидела, как старуха зашивает мои половые органы, меня больше ничем было не испугать. Я просто лежала на жесткой земле, как бревно, бесчувственная к страху, онемевшая от боли, и мне было все равно, жить или умереть. И уж совсем безразлично мне было то, что все остальные сидят сейчас дома, у костра, смеются, а я лежу здесь одна в темноте.
Тянулись дни, а я лежала в своей хижине. В рану попала инфекция, и у меня начался сильный жар. То и дело я впадала в беспамятство. Мочиться было так больно, что я, в ужасе от одной мысли об этом, изо всех сил старалась терпеть. Наконец мама сказала: «Дитя, если ты не будешь писать, то непременно умрешь», — поэтому я заставляла себя. Если становилось невтерпеж, а рядом никого не было, я отодвигалась чуть-чуть в сторону, поворачивалась на бок и готовила себя к жгучей боли, которую поневоле приходилось терпеть. Но в какой-то момент рана так сильно воспалилась, что я вообще не могла мочиться. Мама принесла мне еду и воду на следующие две недели. Если не считать этого, я лежала совсем одна, и ноги у меня были по-прежнему крепко связаны. Я то металась в жару, то изнывала от скуки, безразличная ко всему, и ждала, пока затянется рана. Заняться мне было совершенно нечем, так что я непрестанно думала: «Зачем? Ради чего это делается?» В том возрасте я еще ничего не знала о половой жизни. Единственное, что я понимала: с согласия мамы меня искалечили, а для чего — это оставалось загадкой.
Наконец мама пришла за мной, и с ее помощью я доплелась до дома, все так же со связанными ногами. В первый же вечер в семейной хижине отец спросил меня: «Ну и как ты?» Наверное, он имел в виду, как я воспринимаю свое новое, «взрослое» положение. Я не могла думать ни о чем, кроме сильной боли между ногами, но мне тогда было едва ли больше пяти лет, так что в ответ на его вопрос я лишь молча улыбнулась. Что я понимала в положении «взрослой женщины»? Впрочем, тогда я и сама не сознавала, что уже многое знаю о жизни женщины в Африке: главное, нужно жить тихо и страдать, как дитя, — покорно и беспомощно.
Ноги у меня оставались связанными больше месяца, чтобы затянулась рана. Мама то и дело напоминала мне, чтобы я не бегала и не прыгала, так что я только еле-еле переступала с ноги на ногу. Если вспомнить, что я всегда была очень подвижной и непоседливой — бегала, как гепард, лазила по деревьям, перепрыгивала через большие камни, — сидеть вот так, почти неподвижно, когда мои братишки и сестренки носились вокруг и играли, было почти невыносимо. И это еще больше усиливало мои страдания. Но я и на палец не сдвигалась с места — так силен был страх, что мне придется проходить всю процедуру заново. Раз в неделю мама проверяла, как заживает рана. Когда сняли путы, связывавшие мне ноги, я впервые смогла взглянуть на себя. И обнаружила полоску кожи, совершенно гладкую, если не считать идущего посередине шрама, вроде застежки-молнии. И эта «молния» была плотно застегнута. Мои половые органы были запечатаны накрепко, и ни один
Как только я смогла ходить, я пошла и сделала одно дело. О нем я думала каждый день, пока лежала в своей хижине, все долгие недели с того самого дня, когда старуха искалечила меня. Дело состояло в том, чтобы вернуться к камню, на котором меня принесли в жертву, и посмотреть, лежат ли еще там мои гениталии. Ничего там не было. Вне всякого сомнения, их съели грифы или гиены, падалыцики, которые в Африке замыкают круг жизни. Роль этих животных состоит в том, чтобы очищать окружающее от отбросов, печальных свидетельств суровой жизни в пустыне.
Несмотря на то что обрезание принесло мне физические страдания, я еще легко отделалась. Все могло обернуться куда хуже, как нередко бывало у других девочек. Скитаясь по Сомали, мы встречались с семьями то одного, то другого кочевника, и я играла с их дочерьми. А позднее мы встречались с той же семьей снова, и кого-то из девочек недоставало. Почему — правды об этом никто и никогда не говорил. О них вообще ничего не говорили. Они стали жертвами обрезания: погибли от кровотечения, от болевого шока, от заражения крови, от столбняка. Чему же тут удивляться, если вспомнить, в каких условиях совершается операция. Что поистине удивительно — это то, что хоть кто-тоиз нас выжил!
Я почти не помню свою сестру Халемо. Мне было тогда года три, и я только помню, что она была, а потом куда-то исчезла, но я так и не поняла, что же с ней случилось. Уже позднее я узнала, что когда наступила «торжественная минута» и цыганка совершила над ней обрезание, Халемо истекла кровью.
Мне было примерно десять лет, когда я услышала о том, что произошло с одной моей двоюродной сестрой. Ее обрезали в шесть лет, а немного позже один из ее родных братьев приехал в гости к нам и рассказал, что было дальше. Пришла женщина и обрезала сестру, а потом ее положили в хижине выздоравливать. Но «эта штуковина», как выражался брат, распухла, и из хижины шел невыносимый смрад. В то время, когда он это рассказывал, я ему не поверила. Отчего бы взялся дурной запах, если ни у меня самой, ни у Аман ничего подобного не было? Теперь-то я понимаю, что он говорил правду: поскольку операция проходит в антисанитарных условиях, прямо на земле, в свежую рану попала инфекция. Отвратительный запах — это симптом гангрены. Однажды утром мать девочки пошла проведать дочь, которая спала в своей хижине. И обнаружила ее мертвой, тело уже закоченело и посинело. Семья похоронила девочку раньше, чем падальщики успели уничтожить ужасную «улику».
5. Брачный договор
Однажды утром я проснулась от шума голосов. Встав с циновки, я никого не увидела и отправилась на разведку. В утренней тишине голоса были хорошо слышны, и я, пробежав чуть меньше километра, увидела маму и отца, которые махали руками вслед нескольким удалявшимся мужчинам и женщинам.
— Кто это, мама? — спросила я, указывая на маленькую фигурку женщины, с головой закутанную в накидку.
— А! Это твоя подруга Шукрин.
— А что, их семья откочевывает отсюда?
— Да нет, Шукрин выходит замуж, — ответила мама.
Пораженная, я всматривалась в удаляющиеся фигуры.
Мне тогда было около тринадцати, а Шукрин чуть старше меня, ей было лет четырнадцать. Мне не верилось, что она уже выходит замуж.
— За кого?
Никто мне не ответил: считалось, что такие вещи — не моего ума дело.
— За кого? — повторила я свой вопрос, но ответом на него по-прежнему служило молчание. — Она что же, уедет отсюда? С тем, за кого выходит замуж?
Так обычно и происходило, и я больше всего боялась, что никогда уже не увижу подругу.