Цветок пустыни

Дири Уорис

— Ага, то-то мне твое лицо показалось знакомым! — воскликнула одна из них.

Я расхохоталась, потому что в детстве была точной копией Аман. А они знали ее, потому что она приходила на рынок каждый день. Молочница подозвала своего сынишку и велела проводить меня к дому сестры.

— Отведи ее к дому Аман и немедленно возвращайся! — распорядилась она.

Мы шли по тихим улочкам. Наступило время дневного отдыха, и все попрятались по домам от нестерпимой полуденной жары. Мальчишка указал пальцем на маленькую хибару. Я вошла внутрь, увидела спящую сестру, потрясла ее за руку и разбудила.

— Что ты здесь делаешь? — пробормотала она спросонья, глядя на меня так, будто я ей снюсь.

Я присела на кровать и рассказала,

что убежала из дому, как она сама много лет тому назад. Наконец-то я нашла слушателя, которому могла рассказать все, — уж сестра-то меня поймет! Она поймет, что в тринадцать лет я никак не могла выйти замуж за того придурка-старика только потому, что так хотел отец.

Аман тоже рассказала мне, как она попала в Могадишо и нашла здесь себе мужа. Он был хорошим человеком, спокойным и работящим. Сейчас она как раз ожидала ребенка, их первенца, — он должен родиться где-то через месяц. Но когда Аман встала с кровати, то я увидела, что она никак не походила на женщину, собирающуюся вот-вот родить. При росте метр девяносто она выглядела очень высокой и красивой, а из-за просторного африканского наряда даже было не видно, что она беременна. Я до сих пор помню, как она тогда выглядела, — я могла только мечтать, чтобы так же красиво носить своего ребенка, когда придет пора.

Мы поговорили еще немного, а потом я набралась смелости, чтобы задать вопрос, волновавший меня больше всего:

— Аман, пожалуйста, помоги мне. Я не хочу возвращаться… Можно, я буду жить у тебя?

— Значит, ты убежала и бросила всю работу на маму, — печально ответила она.

Но Аман согласилась, чтобы я жила у нее столько, сколько потребуется. В ее тесном жилище были две комнатушки: совсем крошечная, где поселилась я, и другая, в которой жили Аман с мужем. Правда, мы редко его видели: рано утром он уходил на работу, в обед приходил домой и ложился вздремнуть, потом снова шел на работу и возвращался поздно вечером. А когда он был дома, то говорил так мало, что я теперь даже не могу ничего о нем вспомнить — ни как его звали, ни чем именно он зарабатывал на жизнь.

Аман родила красавицу-дочурку, и я помогала ей ухаживать за малышкой. Кроме того, я убирала в доме, стирала нашу одежду и вешала ее сушиться на веревке во дворе.

Я стала ходить на рынок и делала покупки, научившись тонкому искусству торговаться с продавцами. Подражая местным, я подходила к прилавку и сразу спрашивала:

— Почем это?

Каждый день все повторялось по накатанному сценарию: «матушка» выкладывает передо мною три помидора — один большой и два поменьше — и называет цену, за которую, мне кажется, можно купить трех верблюдов.

— О-о, это чересчур, — отвечаю я со скучающим видом и небрежным взмахом руки.

— Ну-ка, ну-ка, ну-ка… А за сколько ты хочешь?

— За два пятьдесят.

— Ой, нет-нет-нет, что ты! Да ты сама посмотри…

И тут я устраиваю спектакль: ухожу от нее и вступаю в оживленный разговор с другими торговками, но так, чтобы та, первая, меня непременно видела. А после этого возвращаюсь и продолжаю торговаться, пока одной из нас не надоест и она не уступит.

Сестра постоянно тревожилась о нашей маме. Ее беспокоило то, что после моего бегства маме приходится все делать самой. И всякий раз, когда она касалась этой темы, выходило так, что это я, и никто другой, виновата, что так получилось. Я переживала о маме не меньше, но почему-то Аман никогда не вспоминала, что онатоже убежала из дому. А мне теперь вспомнились годы нашего детства, проведенные вместе. Многое изменилось за те пять лет, что мы не виделись, но для Аман я оставалась все той же глупенькой младшей сестричкой, которую она помнила; а она всегда, всегдабудет старше и умнее. Мне постепенно становилось ясно, что как бы мы ни были похожи внешне, характеры у нас абсолютно разные. Мне все меньше нравилось, что

она командует мною. Когда отец попытался выдать меня замуж за старика, я убежала из дому, потому что считала: в жизни есть еще много неизведанного. Но при этом я совсем не имела в виду, что буду только готовить, стирать и приглядывать за малышами, ведь всего этого я испытала вдоволь со своими младшими братишками и сестренками.

И однажды я ушла от Аман — посмотреть, что еще припасла для меня судьба. Я не посоветовалась с сестрой заранее, не сказала ей, что ухожу, — просто вышла из дому однажды утром, да так больше и не вернулась. Тогда мне казалось, что я права, но я не знала, что больше мы никогда не увидимся.

7. Могадишо

Когда я еще жила у Аман, она водила меня в гости к другим нашим родственникам, которые жили в Могадишо. Впервые в жизни я смогла повидать кое-кого из маминых родичей. Детство она провела в столице, с матерью, четырьмя братьями и четырьмя сестрами.

Я очень довольна тем, что тогда в Могадишо мне удалось познакомиться с бабушкой. Теперь ей уже за девяносто, но в то время она лишь разменяла восьмой десяток. Бабуля — типичная «матушка». Кожа у нее светлая, она отлично готовит (и знает себе цену), а по характеру это сильная, волевая женщина. Руки у нее загрубели от работы, словно крокодилова кожа, как будто она всю жизнь только и делала, что копала землю.

Бабушка выросла в какой-то арабской стране, только я не знаю, в какой именно. Она истовая мусульманка, пять раз в день молится, обратив лицо к Мекке, и выходит из дому не иначе, как закутав лицо в темное покрывало, — она вообще вся закутана с головы до ног. Я, бывало, посмеивалась над ней:

— Бабушка, тебе так хорошо? Ты и правда видишь, куда идти? Ты хоть что-нибудь видишь сквозь эту штуку?

— Да ладно тебе! — отвечала она сердито. — Эта «штука» прозрачная, мне все видно.

— Вот славно! Значит, ты и дышать в ней можешь?

Бывая в гостях у бабушки, я поняла, откуда такая сила духа у моей мамы. Дедушка умер давным-давно, и бабушке приходилось всем в доме заниматься самой. Когда я гостила у нее, она доводила меня до изнеможения. Не успевали мы проснуться поутру, как она уже готова была выйти из дому и сразу же принималась за меня:

— Ну-ка, Уорис, пошли! Идем, идем!

Район, в котором жила бабушка, находился далековато от рынка. Каждый день мы покупали продукты, и я всегда предлагала:

— Бабуля, давай поедем на автобусе, так же легче! До рынка пешком далеко. Да еще по такой жаре.

— Что-о? Автобус? А ну-ка давай, давай! Пешочком! Зачем автобус такой молодой девушке? С чего это ты расхныкалась? Вы теперь так разленились, Уорис, — вы все, современные дети. Ума не приложу, с чего бы это? Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я ходила только пешком, много миль… Так ты идешь со мной, девочка, или нет?

Вот так мы отправлялись в путь, ведь если бы я замешкалась, бабушка непременно ушла бы без меня. На обратном пути я устало плелась позади нее с полными корзинами в руках.

Уже после того, как я уехала из Могадишо, одна из маминых сестер умерла, оставив сиротами девятерых детей. Бабушка подняла их на ноги, воспитала, как своих собственных. Она — «матушка» и неизменно делала то, что необходимо было сделать.

Я познакомилась и с одним из ее сыновей, маминым братом Волдеабом. Как-то раз я отправилась на рынок, а когда вернулась, он сидел у бабушки и держал на коленях одного из моих двоюродных братишек. И я, хотя никогда раньше его не видела, сразу подбежала к нему, потому что этот мужчина был копией моей мамы, а меня так отчаянно тянуло ко всему, что напоминало о ней. Я бросилась к нему, а я ведь тоже очень похожа на маму — получалось как-то странно и замечательно, будто смотришься в необыкновенное зеркало. Он уже слышал о том, что я удрала из дому и живу теперь в Могадишо, и спросил: