Цветок в пыли. Месть и закон
Шрифт:
По лицу ее потекли горячие, обжигающие слезы. Пойти к нему, попросить у него прощения, поплакать вместе с ним о том, чего уже не вернешь? Невозможно. Замкнувшиеся в своем горе, они упустили момент, когда можно было бы помочь друг другу пережить свалившуюся беду, остались чужими людьми — два запертых в доме невольника, из которых ни один не понимает языка другого.
И все-таки что-то менялось для них обоих. Это мщение, идею которого она так ненавидела, не способно утолить боль утрат, заживить раны, излечить душу. Но — удивительное дело — Тхакур превратил месть в возмездие, убийств — в освобождение. И они оба — она верила в это — стали другими за это время, они стали лучше, добрей, человечнее. А значит, это боги ведут их по каменистой горной дороге, полной опасностей, из которых главная, страшная, смертельная — Габбар Сингх.
Глава тридцатая
Ах, как тяжело ждать любимого! Считать мгновения, смотреть поминутно в окно, не входит ли во двор усталый конь, не спешивается ли у крыльца человек, вернувшийся из дальнего похода. Сколько песен сложено об этом, сколько сказок рассказано. Ратха попробовала затянуть одну из таких песен — тихо-тихо, чтобы никто не услышал, но разве выразит песня ту тоску, то мучительное ожидание, которое наполняло сейчас все ее существо.
Одно дело — гадать, придет ли милый на свидание, ждать его возвращения из чужой стороны, грустить о муже — потому что какой еще любимый может быть у индийской девушки, впервые встречающей избранного ей родителями суженого только на свадьбе!
Ждать того, кого выбрало само сердце вопреки всему: обычаям, карме и воле богов, — надеяться, что придет он живым, что минует его смерть, — это совсем другое, это острее ранит, сильнее жжет.
Солнце достигло уже зенита, а дорога, ведущая к дому Тхакура, все еще была пуста. У Ратхи устали глаза, так долго и неотрывно смотревшие в залитую ослепительным светом даль. Она отошла от окна и, присев на циновку, опустила веки.
Во дворе, в плетеном кресле-качалке, застыл Тхакур. Она знала, что и он так же напряженно вглядывается в даль, ожидая появления всадников.
Наконец, чуть слышно застучали копыта по каменистой насыпи, и, метнувшись к оконному проему, Ратха увидела два смутных силуэта на повороте дороги. Два! Значит, оба живы! Но что-то не так с одним из всадников. Он почти лежит в седле, свесив бессильные руки. Убит? Джай, конечно, Джай! Это его куртка, это его поникшая голова!
Ратху била крупная дрожь, на высоком лбу выступила испарина. Она умерла бы в это мгновение, если бы всадник не пошевелился внезапно и не поднял голову. Жив!
Значит, ранен, вот почему у Виру за спиной две винтовки. Ранен, но все-таки жив!
Ратха рванулась, как будто разрывая приковавшую ее к месту цепь, и побежала, не думая, не помня ни о чем на свете и уж тем более о приличиях. Дверь, веранда, лестница — она летела так стремительно, что развевающийся позади край сари казался расправленным крылом. Еще миг — и она бросится к достигшей крыльца лошади, обнимет, прижмет к себе любимого, заплачет над ним.
Ей оставалось сделать последние шаги, когда она внезапно застыла, будто наткнувшись на стену. Широко открыв изумленные глаза, на нее смотрел Тхакур, с трудом поднимающийся из своего кресла. Она не могла переступить через этот взгляд, хотя и не успела понять, было ли в глазах свекра что-нибудь, кроме удивления, смотрел ли он, осуждая ее за такую несдержанность, за то, что она так забыла себя, свое положение в этом доме. Ей хватило и того, что он заметил ее порыв, ее смятение. Ратха, как за спасительную соломинку, схватилась за край своего вдовьего покрывала и укрыла им горящие глаза и пылающие смущением щеки.
Тхакур обернулся, чтобы посмотреть, к кому бежала его невестка и встретился с твердым взглядом раненого Джая. Да, вы не ошиблись, говорил этот взгляд, но не спешите судить нас, не сделавших ничего плохого.
Сомнений не оставалось — между Ратхой и этим парнем началось уже что-то, что было неподвластно ему и никому на свете. Тхакуру хватило благородства, чтобы это понять. Он отвел глаза и быстро пошел к лошадям, на ходу призывая Рамлала помочь раненому.
Джай уже слезал с коня, опираясь на подставленное плечо Виру. Он встал на землю и покачнулся: все плыло у него перед глазами — Тхакур, лошади, белое сари Ратхи. Виру подхватил его и с подоспевшим Рамлалом дотащил до крыльца.
— Что с ним? — встревоженно спросил слуга, разглядывая побелевшее лицо раненого.
— Ничего страшного, зацепило немного. Рана неглубокая, — махнул рукой Виру, хотя сам не был так уж убежден в том, что состояние друга совершенно не внушает опасений.
Они усадили Джая на крыльце. Рамлал вернулся в дом, чтобы принести им холодной воды с лимоном. Он почти столкнулся на веранде с Ратхой, которая, словно очнувшись, медленно побрела наверх, к себе, едва передвигая ноги. Она знала теперь, что Джай вне опасности, но события этого утра совсем истощили ее слабые силы. Если бы это был конец, только бы это был конец! Но нет, снизу до нее донесся голос Виру, докладывавшего Тхакуру о результатах проведенной ими операции.
— Мы истратили все боеприпасы, но Габбар ушел, к сожалению.
— Ничего, больше не уйдет, — проговорил Джай.
Значит, это еще не все, они будут по-прежнему рисковать своими жизнями, подставляя головы под разбойничьи пули!
Мужчины продолжали вести свою вечную игру со смертью, оставляя женщинам боль и горечь утрат.
Ратха добрела наконец до своей двери и, захлопнув ее, упала без сил на кровать. Но как утешение, как нежные объятья, как ласковое слово любимого и друга, донеслась до нее тихая песня губной гармоники — та самая, что звучала памятной ночью, когда Джай встречал рассвет под эти печальные звуки. И сейчас он послал ей трогающую душу мелодию — вместо себя, потому что ему никак нельзя подняться по этой лестнице к ней. Порядочный человек не станет оскорблять дом и хозяев таким несоблюдением приличий, презрением к традициям. Но песня — она не знает запретов, она достигла комнаты, где, свернувшись калачиком, лежала тоненькая женская фигурка, и рассказала ей то, что сказал бы он сам: что он не так уж сильно ранен, если — вот видишь! — может играть на своей гармонике, что любит ее и думал о ней все это время, и главное — что, вопреки всему, разлучающему их, они будут счастливы и будут вместе.
Она слушала чудесные обещания, которые щедро сулила ей песня, и улыбалась. И если бы Джай мог видеть сейчас ее улыбку, он поразился бы тому, как она прекрасна.
Но вместо прелестного женского лица, к которому была устремлена вся его душа, Джай видел перед собой Виру, настойчиво предлагавшего ему плоскую фляжку:
— Выпей, это всегда помогает решать все проблемы.
— Если хочешь, выпей сам, — отмахнулся Джай, с неохотой отрываясь от губной гармоники.
— Брахманское воспитание, благородные привычки, — пробурчал Виру, отвинчивая пробку.
Он уже поднял руку, собираясь отпрокинуть в рот содержимое фляжки, но тут на крыльцо вышел Рамлал с двумя стаканами воды. Рука Виру застыла на полдороге, так и не донеся, куда надо, целебный бальзам, способный, по его утверждению, врачевать любые раны.
— Нет уж, Джай, ты должен бы знать, что я бросил, — громко произнес Виру, вложив в свои слова все отвращение, которое испытывало его возрожденное внутреннее «я» к грязному пороку пьянства.
Грозно посмотрев на вместилище адского зелья, Виру тем не менее не подверг его жестокой расправе, а довольно бережно спрятал в карман куртки, аккуратно застегнув пуговицу.