Цветы на нашем пепле
Шрифт:
– В Городе нас убьют, – покачал Рамбай головой, продолжая гладить ее волосы.
– Да… Но Первый… Он не рожден быть дикарем.
– Лучше быть дикарем, чем мертвым. Рамбай – дикарь. Разве лучше, если бы я был мертвым?
– Глупый, – она сняла со своей головы его руку и, поднеся ее к губам, стала тихонько покусывать кончики его пальцев.
– Глупый, – согласился Рамбай. – Рамбай такой глупый, что не понимает, куда мы полетим дальше.
– Тогда я – тоже глупая.
– Может, знает думатель? – внезапно придя в возбуждение, спросил Рамбай и сел. – Может быть, на земле есть и другие Города, куда мы могли бы лететь без страха?
Ливьен
Она хотела было рассказать ему о своем пророческом видении, но ее отвлек какой-то шорох.
Она обернулась. На фоне догорающего солнца к ним приближалась фигура Сейны. Ни разу до сих пор никто не нарушал их уединения, и у Ливьен защемило сердце. Она сразу догадалась о причине, которая заставила Сейну искать их.
Сейна подошла к ним и села рядом. Влюбленная пара не смела нарушить тишину. Наконец это сделала Сейна.
– Я хочу попросить тебя об одной вещи, Ливьен.
– Я слушаю.
– Твой сын стал настоящим самцом, и я прошу дать мне право подарить ему имя.
– Как ты хочешь назвать его?
Сейна помолчала, словно что-то застряло у нее в горле. Но пересилив себя, твердо произнесла:
– Лабастьер. Пусть это имя произносят вслух.
Ливьен и Рамбай коротко переглянулись.
– Моего сына зовут Лабастьер, – кивнула Ливьен и крепко сжала в руке холодную сухую ладонь Сейны. – Отныне мы с тобой – две матери одного сына.
А Рамбай добавил:
– Когда жрец племени ураний передает свое имя сыну, он добавляет к нему цифру – Вайла Третий, Вайла Четвертый… – (Ливьен вспомнила, что именно так – Вайла – звали девушку, которую Рамбай любил когда-то…) – Так пусть же нашего сына зовут Лабастьер Первый.
«Что ж, – подумала Ливьен, – это не лишено смысла. Правда, в Городе маака такой традиции нет. Но разве мы живем по законам Города?»
Думателя похоронили на рассвете. Молчали. Сейна стояла у края вырытой Рамбаем могилы с полными тоски, но сухими глазами. Не плакали и Ливьен, и Рамбай.
Но плакал Дент-Байан, сидя на краю ямы и свесив туда ноги. Безразличный ко всему, беспощадный, хладнокровный махаон. Зрелище это было нереальным, а потому – страшным.
Первый, точнее, теперь – Лабастьер Первый, подойдя к краю могилы и опустившись на колени, бросил вниз то, что Ливьен привыкла называть про себя «Перстнем Хелоу». Затем заговорил. Голос его был тих:
– Два подарка тебе, Учитель, от тех, чьи мысли ты освободил от плена небытия. Вот второй.
Кто скажет теперь, что жил ты на свете?Врывается боль в полумрак озаренный.Два голоса слышу – время и ветер.Заря без тебя разукрасит склоны.Бред пепельно-серых цветов на рассвететвой панцирь наполнит таинственным звоном.О, светлая боль и незримые сети!Небытие и луны корона!Корона луны! И своей рукоюя брошу цветок твой в весенние воды,и вдаль унесется он вместе с рекою.Тебя поглотили холодные своды;и память о мире с его суетоюсотрут, о Учитель, бессчетные годы.Никогда раньше Ливьен не слышала этих странных строк. Когда обряд погребения был завершен, Ливьен спросила сына (впервые она обращалась к нему с вопросом):
– То, что ты прочел – из поэзии махаонов? Я знаю «Книгу стабильности», но таких слов – не помню.
– Это из поэзии бескрылых, мама. Тот, кто это написал, жил за миллион лет до того, как погиб их мир. Его звали почти как бабочку – Федерико из семьи Лорка. Он жил мало, его убили другие бескрылые. За то, что по-своему он все же был крылат…
Именно в этот миг, внезапно, Ливьен с полной отчетливостью осознала, что НИКОГДА не научится понимать Лабастьера Первого в той мере, в какой матери хочется понимать сына. Он был ДРУГОЙ. Юный, но отягощенный мудростью веков.
А еще несколько минут спустя она получила тому новое подтверждение. Когда все собрались возле костра, Лабастьер Первый, появившийся на свет меньше месяца назад, поднялся и сказал:
– Сегодня вылетаем в Город. Я знаю, как избегнуть смерти, которой вы так страшитесь. Я знаю, как заставить слушаться нас. Мы будем править Городом, а затем и всем миром бабочек. Я знаю, как прекратить войны между видами, как сделать жизнь каждой бабочки изобильной, счастливой и насыщенной. Я знаю, как достичь других планет и как строить города под водой. Я знаю ВСЁ, отец, – он ладонью остановил Рамбая, который только приоткрыл рот, чтобы что-то сказать. – И вы поможете мне.
И никто не посмел ему перечить, даже строптивый Рамбай. Он лишь спросил:
– Если мы пойдем путем мертвых, не умрем ли мы сами?
– Нет, отец, – спокойно ответил Лабастьер Первый. – Мы не пойдем их путем. Мы лишь воспользуемся их знаниями. Мы другие, и у нас есть их пример.
«Другие? Разве бабочки не убивают друг друга? – подумала Ливьен, но тут же одернула себя: – Он ЗНАЕТ, что нужно делать дальше. А я – не знаю. Стоит ли предаваться сомнениям? Нет. Я должна просто поверить». Она взглянула на сына с восхищением и страхом. Лабастьер Первый. Чем не имя для императора?
Но поверят ли ему остальные? Она всмотрелась в лица спутников. Глаза их были устремлены на ее сына. Во взглядах Сейны и Дент-Байана читалось суеверное обожание. Во взгляде Рамбая – честолюбивая гордость.
Refren
Возрождение человечества в его первозданном виде было возможно.
В пятом столетии правления императора Лабастьера Первого произошло событие, которое заставило его призадуматься. В солнечную систему, а точнее – прямо к Земле, вернулся первый и единственный межзвездный корабль бескрылых.
Где провел он эти миллионы лет? Как случилось, что не все его бортовые системы вышли из строя? Или эти посланники древности двигались со сверхсветовой скоростью, и, в то время как на Земле минули миллионы лет, на борту звездолета прошел сравнительно небольшой срок? Никто, кроме его обитателей – двухсот находящихся в анабиозе особей – не мог бы дать ответ на эти вопросы.
Но биосистемы звездолета не вывели астронавтов из анабиоза, это можно было сделать, лишь вмешавшись извне…