Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй
Шрифт:
– Отпустите ее, сударыня, – вмешалась Юэнян. – Мы можем и посидеть, а она пусть идет. У нее ребенок расплакался.
Старшая невестка У проводила, наконец, Пинъэр до ворот.
Дайань оставил Хуатуна, а сам с Циньтуном понес паланкин домой.
После поздравления молодых гости стали расходиться. На пять паланкинов оказался всего один фонарь, а время стояло темное – двадцать четвертый день восьмой луны.
– Что это – единственный фонарь? – удивилась Юэнян. – Где ж остальные?
– Я принес два, – отвечал Цитун, – но у меня Дайань выпросил. Они с Циньтуном проводили матушку Шестую.
Юэнян на это ничего не сказала, а Цзиньлянь не выдержала.
– Цитун, сколько вы фонарей принесли? – спросила она.
– Мы с Циньтуном взяли два, – отвечал слуга. – А потом Дайань один у меня отобрал, Хуатуну велел остаться, а сам с Циньтуном пошел за паланкином матушки Шестой.
– Дайань, арестант, рабское отродье! – заругалась Цзиньлянь. – Он, что ж, сам даже фонаря не захватил?
– Мы с ним пришли. Я один принес, – отвечал Хуатун.
– Один принесли, так чего ж он отбирает? – не унималась Цзиньлянь.
– Мы ему говорили, а он отобрал, и все, – оправдывался Цитун.
– Сестрица! – Цзиньлянь обернулась к Юэнян. – Видишь, что выделывает разбойник Дайань? Но погоди! Я с тобой, подлиза, дома поговорю.
– К чему горячиться? – успокаивала ее Юэнян. – Там ребенок плачет, их за ней послали. Чего тут особенного?
– Вы не правы, сестрица, – отвечала Цзиньлянь. – Мы-то ладно, а вы же старшая в доме. Нельзя слуг распускать! Добро бы было светло, но в такую темень один фонарь на четыре паланкина – уж совсем ни на что не похоже!
Так за разговором добрались они до дому. Юэнян и Цзяоэр проследовали в дальние покои, а Цзиньлянь и Юйлоу только успели войти в ворота, как кликнули Дайаня.
– Дайань в дальних покоях прислуживает, – пояснил было Пинъань, но тут на зов неожиданно явился Дайань, и Цзиньлянь обрушилась на него с бранью:
– Ах ты, арестантское твое отродье! Той льстишь, кто пользуется расположением, да? Смотри, ноги не отбей, за ней бегаючи! Взял фонарь, ей и одного хватит, так нет! Ишь, распоясался – ему второй вынь да положь. Слуг поменял. Ей одной, выходит, два фонаря подавай, а нам вчетвером можно и одним обойтись, да? За кого ж ты нас принимаешь? Мы, что ж, не жены твоему хозяину, а?
– Напрасно, матушка, вы на меня обижаетесь, – говорил Дайань. – Батюшка узнал, что Гуаньгэ плачет, велел мне сейчас же взять фонарь и доставить матушку домой. Опасался, как бы ребенок не заболел. Не сам же я пошел. Мне батюшка так приказал.
– Хватит препираться! – закричала Цзиньлянь. – Тебе было велено за ней пойти, но кто тебе, арестантское отродье, давал право фонарь отнимать? Знает воробышек, в которое гнездышко лететь. Только гляди, не прогадай. В теплое-то гнездо летай, да и холодное не забывай. Думаешь, так уж нам и на роду написано всю жизнь в немилости прожить?
– Ну, о чем вы говорите, матушка? – продолжал Дайань. – Пусть я с лошади упаду и ребра себе поломаю, если только у меня были такие мысли в голове!
– Не очень-то расходись, изменник! – предупредила Цзиньлянь. – Глаза протру, буду за тобой следить. Смотри у меня, арестант!
Они с Юйлоу направились в дальние покои.
– И каждый раз мне за других достается! – обращаясь к слугам, пожаловался Дайань. – Батюшка сам меня послал, а от матушки Шестой [12]попало.
Юйлоу и Цзиньлянь подошли к внутренним воротам, когда натолкнулись на Лайаня.
– А где батюшка? – спросили они.
– Батюшка в крытой галерее, – отвечал он. – С дядей Ином, дядей Се и приказчиком Ханем пируют. А Шутун, вы бы поглядели, нарядился певичкой и поет.
– Пойдем посмотрим, – Цзиньлянь потянула за собой Юйлоу.
Они приблизились к крытой галерее и, притаившись за решеткой, стали подглядывать.
На возвышении восседал пьяный Ин Боцзюэ. Шапка у него сдвинулась набекрень, а голова качалась, как у куклы, когда ее дергают за нитки. Се Сида захмелел до того, что не в силах был открыть слипавшиеся глаза. А нарумяненный Шутун в женском платье продолжал обносить их вином и петь южные арии.
Симэнь Цин потихоньку подозвал Циньтуна и велел ему подпудрить Ин Боцзюэ. Слуга подкрался к пьяному Ину и положил смеху ради на голову пучок травы.
Цзиньлянь с Юйлоу не выдержали и расхохотались.
– Вот арестант проклятый! – говорила Цзиньлянь. – Весь бы век веселился да дурачился. По самый гроб не образумится.
Услышав смех, Симэнь велел слуге выглянуть наружу. Цзиньлянь и Юйлоу удалились к себе. Пирушка кончилась в первую стражу. Хозяин отправился на ночлег к Пинъэр.
– Чуньмэй! – позвала горничную вернувшаяся Цзиньлянь. – Скажи, Пинъэр что-нибудь говорила?
– Ничего не говорила.
– А этот бесстыжий, небось, прямо к ней пошел?
– Как матушка Шестая вернулась, батюшка раза два к ней заглядывал, – ответила Чуньмэй.
– А за ней посылал в самом деле из-за ребенка?
– Ой, он после обеда так раскричался! Завернут – плачет, развернут – тоже кричит. С ног сбились.
– А Шутун в чьем платье?
– У меня было попросили, а я Дайаня уж так отчитала! Потом он у Юйсяо выпросил. Потом батюшке о ребенке доложили, тот слугу и послал.
– Ну, тогда еще ладно, – немного успокоилась Цзиньлянь. – Я-то думала, он по ней стосковался. А платье придут просить, не давай этому пакостнику.
Не дождавшись Симэня, Цзиньлянь в сердцах заперла дверь и легла.
А теперь вернемся к Ин Боцзюэ. Прямо на глазах у Ина набивал себе карман Бэнь Дичуань, приставленный следить за строительством в поместье. Когда же Бэню доверили серебро на приобретение поместья у Сяна Пятого – на сделку, которая, вне всякого сомнения, сулила ему еще немалую толику серебра, Ин Боцзюэ за игрой и выискал у него оплошность, придрался к нему из-за анекдота, дабы намекнуть, что к чему.