Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй
Шрифт:
– Нет, брат, ты так напрасно говоришь, – успокаивал его Боцзюэ. – Конечно, ты жил с невесткой в любви и согласии, и вдруг ее не стало. Тебе, само собой, очень тяжело. Но у тебя огромное хозяйство, блестящее будущее. На тебя как на твердыню все опираются от мала до велика. Случись что с тобой, что им делать? Как будут жить невестки, лишившись хозяина? Помни: за одним трое благоденствуют, одного не стало – и трое погибнут. Впрочем, не мне тебя учить. Ничего не скажешь, невестка рано ушла, в пору самого расцвета, и тебе тяжело. Тем более невыносимо расставание с любимой. Но оденешь траур, закажешь монахам панихиду, совершишь погребение и тебе станет легче на душе, как отдашь невестке должные почести. А так убиваться, брат, я тебе не советую. Успокойся!
Утешение Боцзюэ принесло Симэню облегчение. Он перестал плакать, а немного погодя сел с друзьями пить чай.
– Ступай, скажи, чтоб завтрак готовили, – наказал он Дайаню. – Мы с батюшкой Ином, наставником Вэнем и батюшкой Се позавтракаем.
– А ты что ж, брат, еще и не завтракал? – удивился Боцзюэ.
– После твоего ухода вся ночь прошла в хлопотах, – отвечал Симэнь. – Я крошки в рот не брал.
– А голодать, брат, никуда не годится, – заметил Боцзюэ. – Говорят, лучше все до нитки спустить, чем с голодным брюхом ходить. Помнишь, как в «Каноне сыновней почтительности» сказано? «Просвещенные люди не будут из-за смерти губить жизнь, из-за горя вредить природе» [31]. Сам посуди, брат. Умершие умерли, а живым жить надобно.
Да,
Он кратким утешением путь мудрости открыл И друга поучением вновь к жизни пробудил.Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
У балюстрад волшебных, у яшмовых террас
Уже цветы опали – им больше не цвести.
Отвар усов дракона жизнь не продлил на час,
Медвежьей желчью тоже беду не отвести [1].
Под одеялом зябко. Осенняя тоска.
Свеча горит – не греет. Как бесконечна ночь!
Гусь без подруги грустно летит за облака,
Порывы ветра крыльям так трудно превозмочь!..
Итак, Ин Боцзюэ удалось тогда успокоить Симэня, и тот, перестав плакать, послал слугу за кушаньями.
Немного погодя прибыли шурины У Старший и У Второй. Они припали на колени перед усопшей, потом поприветствовали хозяина и выразили ему соболезнование. Их пригласили во флигель, где они присоединились к остальным. Дайань пошел в дальние покои.
– Ну что? – говорил он Юэнян. – Не верили мне? А стоило только дяде Ину слово сказать, как батюшка кушанья велел приносить.
– Знаем мы тебя, арестантское твое отродье! – говорила Цзиньлянь. – Кто-кто, а ты-то уж нрав хозяйский раскусил. Сколько лет ему сводником служишь!
– Я с малых лет у батюшки в услужении, – отвечал Дайань. – Как же мне не знать хозяина!
– А кто там с батюшкой завтракает? – спросила Юэнян.
– Только что почтенные господа У пожаловали, – объяснял слуга. – Учитель Вэнь, дядя Ин, дядя Се, приказчик Хань и зятюшка. Восемь человек собралось.
– Позови зятюшку, – наказывала Юэнян. – Чего ему там делать?
– Но зятюшка уже за стол сел, – говорил Дайань.
– Пусть слуги кушанья подадут, – наказывала Юэнян. – А ты зятюшке рисового отвару принеси. Он ведь с утра ничего не ел.
– Какие, матушка, слуги? – спрашивал Дайань. – Кто оповещает о трауре, кто жертвенную бумагу возжигает, кто закупки делает. И Ван Цзина за погребальным гонгом к свату Чжану послали. Я один во всем доме остался.
– Ну, а Шутуна не можешь позвать? – говорила хозяйка. – Или он, рабское отродье, на кухню сходить считает для себя унизительным?
– Шутун и Хуатун к покойной матушке приставлены, – объяснял Дайань. – Один бьет в гонг, а другой возжигает благовония и жертвенную бумагу. Чуньхуна батюшка тоже отправил. Он с приказчиком Бэнем пошел шелк менять. Батюшка распорядился на траур взять по шесть цяней за кусок.
– По-моему, и за пять цяней вполне сошел бы, – заметила Юэнян. – К чему еще менять? Ну, нечего время тянуть! Возьми Хуатуна и скорей кушанья подавайте.
Дайань с Хуатуном расставили на большом столе блюда и чашки, и гости принялись за трапезу.
Появился Пинъань с визитной карточкой в руке.
– Его сиятельство господин Ся прислали три смены караула из управы, – объявил он. – Посыльный ждет ответа.
Симэнь пошел поглядеть караульных, а слуге велел наградить посыльного тремя цянями серебра и письменно поблагодарить Ся Лунси.
– Передай мою благодарность батюшке Ся, – наказал посыльному Симэнь, вручая ответную карточку.
После трапезы посуду убрали. Тут явился Лайбао с живописцем Ханем. Симэнь должным образом приветствовал художника.
– Простите, что побеспокоил вас, сударь, – начал Симэнь. – Мне хотелось бы иметь портрет усопшей.
– Понимаю, – отвечал Хань.
– Медлить нельзя, – заметил шурин У Старший. – Облик усопшей может исказиться.
– Не волнуйтесь! – заверил его художник. – Я напишу и не глядя на усопшую.
Они сели пить чай. Вошел Пинъань.
– Шурин Хуа Старший пожаловали из загорода, – объявил он.
Симэнь проводил Хуа Цзыю к усопшей, и оба заплакали. После поклонов шурин Хуа присоединился к остальным.
– В котором часу ее не стало? – спросил Хуа.
– Как раз в послеполуночный час чоу, – отвечал Симэнь. – Перед самой кончиной мы с ней долго разговаривали. Только горничные забылись, она испустила дух.
Слуга художника взял в руки палитру. Хань стал доставать из рукава кисти и краски.
– Пора бы вам, зятюшка, писать портрет, – сказал Хуа Цзыю.
– Непременно! – воскликнул Симэнь. – Я так ее любил! Обязательно надо сохранить на память ее образ.
Хозяин распорядился, чтобы жены удалились из залы, и, когда подняли полог, ввел к покойнице художника, шурина Хуа Старшего и остальных. Живописец приоткрыл покров, окропил святою водой голову, руки и ноги покойной и сосредоточил на ней свой взор. Ли Пинъэр была покрыта черным платком. Несмотря на длительный недуг, она лежала как живая. Выражение бледного лица нисколько не изменилось, а губы, казалось, чуть-чуть алели. Симэнь не мог удержаться и зарыдал.