Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй
Шрифт:
Итак, мы говорили, как Симэнь Цин и Хэ Юншоу ехали домой. Теперь расскажем, что происходило дома у Симэня. Боясь ругани жен, У Юэнян никого не приглашала. Даже брата с женою не оставляла погостить, когда те приходили ее проведать. Пинъаню был дан наказ главные ворота закрыть, а внутренние на ночь запирать на замок. Хозяйки из дому не выходили. Каждая сидела у себя за рукоделием. Ежели Цзинцзи нужно было пройти в дальние покои, скажем, за одеждой, Юэнян всякий раз посылала с ним провожатого – либо Чуньхуна, либо Лайаня.
Она сама проверяла, закрыты ли двери и ворота, словом, навела в доме строгий порядок. Цзиньлянь поэтому никак не могла встретиться с Цзинцзи и срывала все зло на кормилице Жуи, день-деньской ругая ее при Юэнян.
Разбирая как-то одежду Симэня, Юэнян велела Жуи помочь тетушке Хань постирать хозяину рубашки и белье.
– А просушивать будете у Ли Пинъэр, – добавила хозяйка.
Чуньмэй, горничная Цзиньлянь, как нарочно тоже затеяла стирку и направила Цюцзюй за вальком к Жуи, но та ей отказала, потому что сама катала белье вместе с Инчунь.
– Опять ты, Цюцзюй, за вальком? – удивилась Жуи. – Я ж тебе намедни давала. Мне и самой велели батюшке белье постирать, пока тетушка Хань пришла.
Отказ взорвал Цюцзюй, и она бросилась жаловаться Чуньмэй.
– Посылаешь, а она не дает. Инчунь говорит: бери, а Жуи ни в какую.
– Да?! – протянула Чуньмэй. – Хотела желтую юбку покатать и на вот – валька не дают. Пустую лампу средь бела дня не выпросишь. А матушка наказывала ножные бинты постирать. Ступай в дальние покои попроси. Может, кто даст.
Цзиньлянь тем временем бинтовала ноги у себя на кане.
– Что такое? – спросила она, заслышав Чуньмэй.
Горничная рассказала, как Жуи не дала ей валек.
– Как она смеет отказывать, потаскуха проклятая?! – заругалась Цзиньлянь. Она давно точила зуб на Жуи, да все не находила повода. – А ты чего девчонку посылаешь? Сходи сама и потребуй. А не будет давать, не теряйся, отругай как следует потаскуху.
Подбодренная хозяйкой, молодая, сильная Чуньмэй вихрем влетела в покои Ли Пинъэр.
– Мы что? Чужие, что ли? – набросилась она. – Валька не дают. У вас тут, видать, новая хозяйка объявилась.
– Будет тебе! – говорила Жуи. – Что нам, жалко валька, что ли? Когда не нужен, бери пожалуйста. Мне матушка Старшая вон сколько белья батюшкиного выстирать велела, пока тетушка Хань пришла. А ты уж из себя выходишь. Валек тебе вынь да положь. Я ж Цюцзюй сказала: вот выстираю, тогда и бери. А она скорей жаловаться – не дала, мол. Вон Инчунь может подтвердить: она слыхала наш разговор.
Тут следом за Чуньмэй в покои Пинъэр ворвалась Цзиньлянь.
– Заткни свое хлебало! – обрушилась она на Жуи. – Умерла хозяйка, так теперь ты тут начала распоряжаться? Конечно, кому, как не тебе, батюшкино белье стирать! Разве кто другой ему угодит! Все в доме повымерли – тебя к нему прачкой приставили. Напролом лезешь? На колени нас хочешь поставить? Помни! Меня ты никакими выходками не запугаешь.
– Зачем, матушка, вы так говорите?! – возразила Жуи. – Разве бы я сама взялась! Матушка Старшая так распорядилась.
– Ах ты, заморыш! – продолжала Цзиньлянь. – Ты еще препираться, потаскуха проклятая! А кто по ночам хозяину чай подает? Постель поправляет? Кто наряды выпрашивает? Кто, я тебя спрашиваю! Думаешь, я не знаю, что ты с ним наедине вытворяешь? И забрюхатеешь, не испугаюсь.
– Раз у законной жены ребенок на тот свет пошел, про нас и говорить не приходится, промолвила Жуи.
Не услышь такого Цзиньлянь, все бы шло своим чередом, а тут она так вся и вспыхнула. Напудренное лицо ее сделалось пунцовым. Она бросилась к Жуи, схватила ее за волосы и принялась бить в живот, но их вскоре разняла подоспевшая тетушка Хань.
– Шлюха бесстыжая! – ругалась Цзиньлянь. – Пока мы досужие разговоры вели, ты хозяину голову вскружила, потаскуха! А кто ты, собственно, такая есть? Да хоть Лайвановой женой обернись, я тебя не побоюсь.
Жуи зарыдала.
– Я в дом недавно пришла, – говорила она, поправляя волосы. Никакую Лайванову жену не знаю. Одно знаю: меня батюшка кормилицей взял.
– Раз кормилицей, так знай свое дело! – не унималась Цзиньлянь. – Думаешь, нашла опору, значит можешь нос задирать? Выходит, мамаша гуся съела, дочке хахаля подыскать повелела [2].
Ругань продолжалась, когда в комнату неторопливо вошла Юйлоу.
– Сестрица! – обратилась она к Цзиньлянь, – я ж тебя звала играть в шашки. Чего ж ты не идешь? Чего это вы расшумелись?
Она взяла Цзиньлянь за руку и отвела к себе в покои.
– Скажи, из-за чего это вы, а? – продолжала она, когда они сели.
Чуньмэй подала чай после того, как Цзиньлянь пришла немного в себя.
– Видишь, у меня даже руки похолодели из-за проклятой потаскухи, – заговорила она, отпив несколько глотков. – Чашка из рук валится. Сижу я, стало быть, у себя, как ни в чем не бывало рисунок для туфель снимаю. Тут ты Сяолуань за мной прислала. Вот прилягу, говорю, и приду. Легла, но не сплю. Гляжу, наперсница моя вовсю старается – юбку стирает. За одно, говорю, вот бинты для ног постирай. Потом слышу – кричат. Оказывается, Чуньмэй послала Цюцзюй к Жуи за вальком, а та ни в какую не дает – так из рук и вырывает. «Один, – говорит, – взяли, так и пропал, теперь другой просите? Некогда нам. Батюшке белье стираем». Тут я прямо вскипела. Посылаю Чуньмэй. Отчитай, говорю, как следует негодяйку. С каких это пор осмелела, власть над другими взяла?! Мы тебя на место поставим! Кто ты здесь такая! Тебя, что, в паланкине в дом принесли? Чем не Лайванова жена?! Вхожу я следом за Чуньмэй, а она все глотку дерет. Тут я на нее и набросилась. Не вступись тетушка Хань, я б этой бесстыжей шлюхе язык вырвала. Всем глаза отвела. Из нас веревки вить захотела. Хозяйка тоже не права. Помнишь, сама ведь Лайванову потаскуху распустила, а когда приструнили рабское отродье, меня ж потом и обвинила. Я, мол, ее до петли довела. А теперь этой потачку дает – вытворяй, что тебе хочется. Если ты кормилица, так и знай свое дело. Нечего тебе всякий вздор плести! Что у нас глаза-то песком, что ли, засыпаны? И у самого тоже нет ни стыда ни совести. Умерла сестра – невесть где теперь, а он все у нее в комнате отирается. Как придет, так прямо к ее портрету. Поклоны отбивает, себе под нос чего-то бормочет. Вечером чаю захочет, эта шлюха скорей с постели, подает, на радостях постель ему разбирает. Тут у них и начинается … Прошмандовка бывалая! Нужно чаю, небось, и служанка подаст. К чему тебе-то соваться? Или мужика захотела? Еще наряды выпрашивает. А бесстыжий уж в лавку бежит, лучший шелк отбирает да портного зовет. Не видала, как она в седьмую седмицу себя вела? Сам вошел принести жертву, а она со служанкой на кане в бабки играла. Не успели они собрать кости, он и заявляет: «Играйте, играйте сестры! Жертвенную снедь ешьте и вино пейте. Не надо в дальние покои уносить». Вот ведь до чего ее распускает. Ну, а она? Чем она ему платит? «Придет, – говорит, – господин или нет, все равно ведь ждешь». Я тут шагу прибавила. Влетаю в комнату – она даже глаза вытаращила, растерялась, видать; сразу язык прикусила. Вот как наш негодяй жен любит – замужней бабой не брезгует. Глазами своими ненасытными так и рыскает – все объедки подбирает. Зенки за так и горят у блудодея. А еще говорят о какой-то порядочности, приличиях! Болтали – у шлюхи муж умер. А вот тут, гляжу, детина с ребенком высматривает. Дурачит она нас, а сама зорко следит. Заметь, так перед глазами и маячит, все зубы заговаривает. Точно переоделась – прямо вторая Ли Пинъэр! А хозяйка все у себя сидит – будто оглохла иль язык отсох. Но попробуй только рот открой, ты ж и виновата будешь.
Юйлоу только смеялась, слушая Цзиньлянь.
– И откуда ты всю подноготную знаешь? – спросила она [3].
– В Нанкине Шэнь Миллионщик [4]живет, в Пекине – местечко, где ива гниет [5], – продолжала Цзиньлянь. – Да как же не знать?! Как за деревом тень, так и за человеком слава. Мертвеца как в снег ни зарывай, все равно вытает.
– Откуда ж у нее муж взялся? – удивлялась Юйлоу. – Раньше ведь не было.