Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй
Шрифт:
– Поди-ка сюда, – сказал он. – Тебя тетушка Старшая петь зовет.
– Тетушка Старшая здесь, – отвечала Шэнь, имея в виду невестку У. – Что, другая объявилась?
– Тетушка Чуньмэй тебя зовет, – пояснил Чуньхун.
– Какая тетушка! Подумаешь! – недоумевала певица. – С чего это я ей понадобилась? Там же барышня Юй, а я тетушке Старшей пою.
– Ничего, пойди спой, потом вернешься, – заметила госпожа У.
Однако певица точно приросла к своему месту. Чуньхун удалился.
– Я звал, она не идет, – объяснил он Чуньмэй. – Они в покоях хозяйки сидят.
– Скажи: я зову, она и придет, – настаивала Чуньмэй.
– Я так и сказал, – подтвердил Чуньхун. – Тетушка Старшая, говорю, тебя зовет, а ей хоть бы что. «Тетушка Старшая, – отвечает, – здесь сидит. Там, говорит, другая что ли объявилась?» Тетушка Чуньмэй, говорю ей. «С каких, – отвечает, – пор она тетушкой заделалась? Звать начала? Занята я, говорит, тетушке Старшей пою». Тут к ней обратилась жена У Старшего и говорит: «Пойди спой, потом вернешься». Но она ни в какую.
Не услышь этого Чуньмэй, все бы шло своим чередом, а тут в ней, казалось, взбунтовались три демона дурных страстей [5], гневные духи вырвались из пяти внутренностей и достигли небес. У нее покраснели уши, а потом побагровело все лицо. Ее пытались удержать, но не тут-то было. Чуньмэй вихрем ворвалась в хозяйкины покои и, тыча пальцем, обрушилась с руганью на певицу Шэнь Вторую.
– Как ты говоришь обо мне слуге?! – вопрошала она, – «Еще одна тетушка объявилась? Подумаешь, какая тетушка! С чего это я ей понадобилась?» Ишь какая барыня нашлась! Ее позвать не смей. Конечно, мы же скотина ничтожная. Ты нас ведь из хлева вызволила, в люди вывела. Явилась новая благодетельница! Да кто ты такая есть, сучья дочь? Через сколько рук прошла, шлюха поганая? Давно ли в наш дом вошла и уж заносится, на всех глядит свысока. А чего ты знаешь? Настоящей песни спеть не можешь. Тянет одно и то же: к востоку плетень, к западу плотина. Такую белиберду – лай собачий, и записать-то нельзя. И еще гордится! Да мы не таких певиц слышали. Подумаешь, невидаль какая! Пусть тебя потаскуха Хань Даого расхваливает, нас не удивишь. Как ты ей ни подражай, я тебя не испугалась. И вот что. Убирайся-ка ты отсюда по добру по здорову и чтобы ноги твоей здесь больше не было.
Тут Чуньмэй остановила супруга У Старшего:
– Ну довольно! прекрати сейчас же ругань!
Выведенная из себя певица только глаза таращила, не решаясь перечить Чуньмэй.
– Ай-яй-яй! – наконец, протянула она. – Ну и грубиянка! Я ж ничего плохого слуге не говорила. И столько грязи вылить! Если я здесь не нужна, пойду туда, где меня примут.
Это еще больше обозлило Чуньмэй.
– Ступай, шлюха неотесанная! – закричала она. – По тебе улицы и переулки скучают. Будь ты порядочная да самостоятельная, в своем бы доме сидела, а то по чужим домам шляешься, подаяние клянчишь. Убирайся и чтоб я тебя больше не видала!
– Я не с тобой живу! – отвечала Шэнь.
– Не со мной! – не унималась Чуньмэй. – Смотри! слуг позову. Без волос останешься.
– Дочка! – опять вмешалась госпожа У. – Ну что с тобой сегодня? Иди-ка к себе и успокойся!
Но Чуньмэй не двинулась с места. Певица Шэнь, рыдая, спустилась с кана, поклонилась тетушке У и принялась увязывать одежду в узел. Не дожидаясь носилок, она попросила тетушку послать Пинъаня за Хуатуном, чтобы тот проводил ее до дома Хань Даого. После ее ухода Чуньмэй еще раз разразилась бранью и удалилась.
– Выпила она, должно быть, – заметила У Старшая, обращаясь к дочери Симэня и Юйсяо. – А то не стала бы, наверно, так ругаться. Мне прямо неловко было слушать. Ну пусть бы человек не спеша собрался, а то гнать … и провожать не велела. На что ж это похоже?! Разбушевалась – не подступись. Зачем так людей нервировать?!
– Наверно, они там выпили, – сказала Юйсяо.
Чуньмэй тем временем вернулась к себе возбужденная.
– Как же я эту неотесанную шлюху отчитала! – начала она, обратившись к сидящим. – В два счета выставила. Если б не тетушка У, она бы, проклятая, у меня оплеух заработала. Ишь до чего зазналась! Кого она из себя корчит?! Только меня она еще плохо знает!
– Ты сучок срубила, а всему дереву рану нанесла! – говорила Инчунь. – Попридержи язык-то. Шлюхой обзываешь, а тут барышня Юй.
– К ней это не относится, – продолжала Чуньмэй. – Барышня Юй – дело другое. Вот уж который год она к нам ходит, а назови, кого она хоть раз обидела. Попросишь, сейчас же споет. Разве ее можно с этой наглой шлюхой равнять? А чем она, дура хвастается?! Она ж ни одной настоящей песни, ни одного напева не знает. Только и тянет свою «Овечку с горного склона» да «Застряла в решетке южная ветка» [6]. Несет всякую дребедень – слушать тошно, а гонору хоть отбавляй. Ей, по-моему, хотелось барышню Юй вытеснить. Ее место она занять мечтает.
– Этого-то она и добивается! – поддержала ее барышня Юй. – Вчера матушка Старшая мне петь велела, так у меня лютню прямо из рук вырвала. Матушка тогда и говорит мне: пусть, мол, она первая поет, а ты потом. А уж вы на нее не обижайтесь, – продолжала Юй, обращаясь к Чуньмэй. – Откуда ей знать, какие правила в солидных домах заведены. И как ей подобает к вам относиться, она тоже понятия не имеет.
– Я вот ее отругала, а она опять к жене Хань Даого отправилась, – говорила Чуньмэй. – Только как ты ни подражай этой проклятой шлюхе, я тебя не испугаюсь…
– Ну зачем ты, дочка, так горячишься? – вставила бабушка Пань.
– Погодите, я сейчас сестрице чарочку поднесу, – сказала Жуи. – Она и успокоится.
– Вот ведь какая у меня дочка! – подхватила Инчунь. – Разгорячится – не уймешь. – Она обернулась к барышне Юй: – Спой-ка что-нибудь получше.
Барышня Юй взяла лютню.
– Я вам, бабушка и сестрица, спою «Смятеньем объята в спальне Инъин» на мотив «Овечка с горного склона».
– Только с чувством пой, – наказывала Жуи. – А я чарку налью.
Инчунь подняла чарку и обратилась к Чуньмэй.
– Хватит, дочка! Не горячись, успокойся! Тебе мать родная подносит. Выпей!
Чуньмэй не выдержала и рассмеялась.
– Ах ты, потаскушка несчастная! – шутя заругалась она на Инчунь. – И ты в матери мне заделалась? – Чуньмэй обернулась в сторону барышни Юй и продолжала: – Не надо «Овечку». Спой лучше «Воды реки».
Певица расположилась сбоку и, аккомпанируя на лютне, запела:
Как луна бела, как цветок нежна, Но поблек цветок, и зашла луна На дверях – замки! По двору метет лишь восточный вихрь, Холод без конца, дождь промозгл и лих, Смяты лепестки! Я ленюсь возжечь свежий аромат, Башмачков не шью, мои пяльцы спят, Сохну от тоски! Тень былой любви вновь встает в ночи, Грудь сжимает боль и нутро кричит, Хмурятся виски! Неужели мой близится конец, Иволгу впусти в золотой дворец! Будем ли близки?! Ясень шелестит сочною листвой, Благодатный дух, ласковый покой, Там расцвел банан… Бабочки в пыльце радостно снуют, Иволгам в ветвях сладостный уют В утренний туман… Хор цикад умолк, на ветвях роса. Милый мой далек, словно небеса, Дальше дальних стран… Бросил дорогой девицу одну. Кто поет в тени? – Подошла к окну, Изогнула стан… Веер вдруг упал на мое окно: Молодец пришел, веер тот – письмо, Если не обман… Не снести жары – тело, как в огне, Только веер мне, только полог мне Веют холодком. Тусклою свечой я освещена, Вот взошла луна, я, как тень, одна. Тосковать о ком? Гуси в даль летят, а затем – домой, Но опять весной ненаглядный мой Слишком далеко. Сшить хочу халат, чтобы впору был, Но далекий край, что его пленил, Жаль, мне не знаком. Я с подарком шлю к милому гонца, Помашу с крыльца – нет пути конца – Встретить не легко! Сливу я спрошу, уж в который раз!.. Без тебя больна, свет очей угас, Пожелтел нефрит. И тревожен сон – плачу я во тьме, Страшен полумрак, тени на стене, Страж унылый ритм. Мне желанья нет согревать постель, Тяжких мыслей рой – бесов канитель, Вместо вздоха — хрип. Шеи стебелек горестно поник, Будто все цветы вдруг опали в миг – Опустел мой скит. Память о любви мне не одолеть, В центре уголек долго будет тлеть – Всё нутро горит!