Цветы тьмы
Шрифт:
– Жалко, что мы не можем остановить время: если уж жить, то жить вот так, Марьяна вместе с Хуго. Ничего другого Марьяне не надо. Это в точности то, что ей нужно. Кутенок вырастет и будет защищать ее. Храбрый кутенок.
По прошествии времени Хуго еще скажет себе: „Это случилось слишком поспешно, и поэтому не запечатлелось во всех деталях. Жаль пропавших драгоценных сосудов. Иногда сосуды не менее важны, чем их содержимое“. Чудесные Марьянины уста всегда источают аромат коньяка и шоколада и сладостны его нёбу, переход к шее и груди короток и полон мягкости.
– Нежность, миленький, – повторяет Марьяна, – вот что требуется женщине, а все остальное только десерт.
На следующий день Кити пришла навестить его. Удивленное выражение ее глаз не проходило и говорило: „В чем ты согрешил, что заслужил такое суровое наказание? Ты симпатичный юноша, чье место за школьной партой, а не в темном сыром чулане“.
Хуго и до того замечал это удивление, и ему хотелось сказать ей: „Я еврей, а евреи, как видно, нежеланны. Точной причины этого я не знаю. Надо думать, что если всем они нежеланны, есть для этого какая-то причина. Я рад, что для тебя я желанен“.
Так хотелось ему ответить ей, но эти простые фразы отчего-то отказывались облечься в звуки, и он ответил лишь пожатием плеч. Глаза Кити раскрылись еще больше, и она сказала:
– Странно, очень странно.
Он заметил, что напряженное внимание Кити почему-то переносит его домой и к тому словарному запасу, каким он там пользовался, и ему хочется отвечать ей такими словами, как „предположим“, „по всей вероятности“, „что-то в этом есть“, которые так часто звучали у него дома. Но эти слова, хоть он и помнит их, утратили свой облик, будто и не слова они вовсе, а лишь их останки.
– В какой школе ты учишься? – спросил он и тут же осознал глупость своего вопроса.
– Я уже много лет не учусь. Окончила начальную школу и с тех пор работаю, – ответила она и улыбнулась. Улыбка обнажила ее мелкие белые зубки и добавила ее щекам юношеской пухлости.
– Я тоже позабыл школу, – сказал он.
– Не может такого быть.
– Я обещал маме делать упражнения по арифметике, читать и писать. Только я не выполнил обещания, вот и позабыл все, чему учился.
– Юноши вроде тебя так легко не забывают.
– Верно, можно было бы ожидать, что юноша, который пять лет учился в школе и которому мать каждый вечер читала книги, будет читать, писать и делать упражнения, но со мной такого не произошло. Я отключился от всего, что во мне было, от всего, что знал, и даже от своих родителей.
– Ты очень красиво говоришь, не похоже по тебе, чтобы ты позабыл, чему учился.
– Я не продвинулся, ни по какому предмету не продвинулся. Отсутствие продвижения – это топтание на месте, а топтание на месте означает забывание. Вот тебе пример: по алгебре мы должны были начать учить уравнения, начали учить французский. И все это стерлось у меня из памяти.
– Ты замечателен! – Она была поражена потоком речи Хуго.
Слова, которые он сказал Кити, выбили затычку из его памяти, и у него перед глазами предстал их дом: кухня, где он любил сидеть за старинным столом, гостиная, родительская спальня и его комната. Маленькое царство, полное волшебных вещичек, паркетный пол, миниатюрная электрическая железная дорога, деревянные кубики, Жюль Верн и Карл Май.
– Хуго, о чем ты думаешь? – спросила Кити шепотом.
– Я не думаю, я вижу то, чего уже долгое время не видел.
– Ты очень образованный, – сказала она уверенным голосом. – Сейчас я понимаю, почему все говорят, что евреи такие умные.
– Они ошибаются, – сказал, как отрезал, Хуго.
– Я не понимаю.
– Они не умные, они чересчур чувствительные. Моя мама, если позволишь привести ее в качестве примера, она фармацевт с двумя дипломами, однако всю свою жизнь посвятила бедным и страждущим. Один Бог знает, где она сейчас и о ком заботится. Вечно в бегах и оттого возвращается домой усталая и бледная и сразу валится в кресло.
– Ты прав, – сказала она, как будто поняла смысл его слов.
– Тут не в правоте дело, дорогая моя, а в правильном понимании ситуации.
Как только эти слова вылетели у него изо рта, он вспомнил, что так говаривала Анна. В способности формулировать мысли с ней трудно было соревноваться. Только Франц, ее постоянный соперник, мог с ней сравниться, а прочие выглядели заиками, валили слова в кучу, добавляли или убавляли их где нужно и где нет. Только Анна умела ясно выражать идеи.
– Спасибо за беседу, мне нужно идти, – сказала Кити своим детским голосом.
– Тебе спасибо.
– Мне-то за что?
– Благодаря беседе с тобой перед моими глазами предстали родители, дом, мои школьные друзья. За месяцы в этом чулане я их лишился.
– Я рада, – ответила Кити и шагнула назад.
– Этого подарка я не ждал, – сказал Хуго, и слова сдавили ему горло.
Он хотел записать все в тетрадке и заодно прояснить несколько ощущений, возникших у него от разговора с Кити, но тут же почувствовал, что с имеющимися в его распоряжении словами этого не получится.
Каждый раз, когда он пишет – а пишет он немного, – он чувствует, что проведенное в чулане время обеднило его активный словарный запас, не говоря уже о словах, почерпнутых им из книг. После войны он покажет свою тетрадку Анне, она почитает, потупит на миг глаза, набираясь уверенности, и скажет: „Мне кажется, это стоит еще раз обдумать, а еще подсократить и подредактировать“.
Она всегда относилась к написанному ей как к математическому выражению, которое надо сократить, а в конце говорила, что этого еще недостаточно, еще осталось тут лишнее, еще не звучит так, как следовало бы. Иногда Хуго смотрел на ее работу и испытывал чувство неполноценности.