D?senchant?e: [D?]g?n?ration
Шрифт:
– Labor Omnia vincit, – кивнул Чезаре. – Этой фразе намного больше лет, чем кажется на первый взгляд.
– …но большинство ее ассоциирует только с ошибками наших предшественников, – Эрих указал пронумерованному на бокал Чезаре, и тот его наполнил. – В Нойерайхе труд действительно делает свободным, и более того – свободным делает только труд. Ни деньги, ни знатность, ни статус… кстати, вино необычное. Угадае…те, что за сорт?
– Я не сомелье, – улыбнулся Чезаре. – Сами знаете, дон Энрике, мне в моей жизни больше приходилось пить всякую бурду, вроде вареного вина.
– Да уж, там, откуда мы пришли, нас деликатесами не баловали, – Эрих поднял бокал. – За Нойе Орднунг,
– За Нойе Орднунг! – подхватил Чезаре. – Благослови его Пресвятая Мадонна.
Они выпили, и Эрих вновь сделал знак пронумерованному. Тот опять наполнил бокалы и вышел. Чезаре тем временем отдал должное легкой закуске – тонко нарезанному прошутто.
– Дон Энрике, а Вы не боитесь? – спросил Чезаре, когда пронумерованный вышел. Эрих удивленно посмотрел на Чезаре, и тот подумал, что со своей внешностью Райхсфюрер легко бы затерялся в толпе, если бы не одно но. Действительно, во внешнем облике человека, перед которым дрожала не только вся Германия, но и, без преувеличения, вся Европа, не было ничего выдающегося. Среднего роста. Поджарого, но не атлетического телосложения. Круглая голова с высоким лбом с залысинами. Нос был некогда сломан, но восстановлен, и потому ничем не выделялся. Губы, на которых то и дело появлялась легкая улыбка, которую, наверно, можно было бы даже назвать застенчивой – если не знать, что скрывается за ней. Голубые глаза, светлее, чем у самого Чезаре, у которого глаза были цвета весеннего неаполитанского неба…. На первый взгляд – обычные глаза… или, вернее, глаз, поскольку второго глаза у Райхсфюрера не было. Пустую, покрытую коллоидными рубцами глазницу прикрывала черная повязка, довольно редкая в современной Европе. По какой-то лишь одному ему ведомой причине герр Эрих не хотел выращивать себе новый глаз, хотя ему такая возможность была вполне доступна, и носил повязку, как какой-нибудь ганзейский пират.
– Чего, по-твоему, я должен бояться? – удивился Эрих.
– Того, что у про… унтергебен-меншей может появиться желание отомстить, – пояснил Чезаре, доставая с тарелки греческую оливку. Он очень с детства их любил, но никогда не ел вдоволь. А сейчас с оливками в Италии было худо. Даже трудно это себе представить – Италия без оливок! – Они свободно живут рядом с вами – кто мешает им взять молоток и тюкнуть кого-нибудь из своих обидчиков по темечку?
Эрих улыбнулся. Улыбка у него была доброй, искренней, так улыбаются люди, которые уверены, что их совесть чиста:
– Скорее я буду бояться, что Гумбольдты с кладбища в моем имении придут требовать с меня свою собственность. Дорогой Чезаре, я стою по ту сторону страха. Понимаешь, о чем я?
Чезаре неуверенно кивнул, глядя на Райхсфюрера. Он и до того не выглядел дряхлым, а сейчас словно помолодел Чезаре вспоминал их первую встречу – в швейцарской тюрьме предварительного заключения. Это было двадцать лет назад; Чезаре был молод, чуть больше двадцати, но уже имел определенную репутацию. Он сидел, ожидая перевода в Брюссель, где его должны были судить по одному интерполовскому делу, когда по «узелковому радио» прошла малява о том, что в их кутузку прибывает сам Штальманн. Об этом человеке Чезаре слышал краем уха, особо не прислушиваясь. Теперь он тоже воспринял новость спокойно: «cazzarolla, ну, поглядим на этого Штальманна… небось, какой-то бритоголовый с каской вместо головы».
Они встретились на прогулке. Эрих сидел на любимой лавочке Чезаре и чистил зеленоватый мандарин. Кожура от мандарина отслаивалась плохо. Лицо Эриха было сосредоточенным и совершенно мирным – ни дать, ни взять, бухгалтер, сводящий не особо сложный баланс.
Чезаре с
– Che cazza vuoi? – спросил Чезаре ровным тоном. – Чувак, тебе сказали, чья это лавочка?
– Муниципальная, – ответил Эрих. – Vanfaculo, stronzo.
Обычно Чезаре бил первым – тут промедлил. Ровный, безразличный тон в сочетании с беспрецедентной борзотой «бухгалтера» несколько выбили его из колеи. Тем временем «бухгалтер», практически не меняя положения тела, швырнул недочищенный мандарин в Дино, и заехал прямой ногой в колено Микеле. Одновременно он попытался прямым хуком приложить самого Чезаре, но тот, пусть и запоздало, но среагировал – хотя только и того, что успел сблокировать удар. Помогло это ему не очень – «бухгалтер» распрямился, как пружина, сработав ногой в пах Дино, отбившего мандарин и начавшего атаку, прерванную ударом противника, а затем….
Чезаре даже не понял, откуда ему прилетело – когда-то в короткоштанном детстве он катался на велике, стыренном у соседа, толстого Франческо, и въехал головой в трубу, на которую вешали ковры для выбивания. Ощущения были похожими. Садясь на задницу, Чезаре понял, что «бухгалтер» отправил его «на одесу» – боднул по переносице своей лобастой головой. Диспозиция теперь была явно не в пользу итальянцев – Дино, скрючившись, зажимал рукой пах, Микеле попытался подняться, и вновь рухнул – потом в коленной чашечке у него найдут трещину. Сам Чезаре сидел на земле, пытаясь понять, quo cazza Штальманнов стало два или три.
– Говно у вас мандарины, – заметил совершенно спокойный Штальманн. – Слыш, борзой, как оклемаешься, заходи ко мне на хату – я в изоляторе семь отдыхаю, типа, особо опасный Схера ли я так опасен, ей-Богу, не понимаю….
* * *
За прошедшие годы Эрих изменился, но в чем-то остался прежним, и сейчас это стало заметнее. В его облике через мягкие черты проступило что-то хищное, волчье. Единственный глаз сузился в щелочку, но в зрачке горел какой-то лихорадочный огонь. Это был все тот же Райхсфюрер, высшее лицо Нойерайха, если не считать фюрера, больше всего напоминающего не столь давно похороненного по-человечески русского Ленина в лучшие годы застоя….
И, вместе с тем, это был все тот же Штальманн, которого все преступники Европы всегда называли только по фамилии, если, конечно, это была его фамилия….
– Ты никогда не задавал лишних вопросов, Чезаре, потому заслуживаешь ответов, – сказал Райхсфюрер. – Ты хочешь знать, как это – быть по ту сторону страха? Ты это знаешь. Еще тогда, в Швейцарии, я понял, что ты на той же стороне страха, что и я. Не твои fratelli, только ты. Именно потому я и позвал тебя, Чезаре. Потому, что развернуть страх лицом к тебе было сложной задачей, и мне она удалась лишь отчасти.
Все боятся, Чезаре, но все боятся по-разному. Для большинства людей страх – всемогущий владыка, и они впадают в ступор при его появлении. Для других он враг, и они борются с ним, то побеждая, то терпя поражение. Для нас страх – друг. Он наше оружие и наша броня. С ним мы сильнее любого. Если ты в танке, то остальные – твои цели, которые ты можешь расстрелять, раздавить траками…. Если ты по ту сторону страха, то где все остальные?
Чезаре кивнул, на сей раз уверено: он понимал, он чувствовал почти то же, но не мог облечь в слова это знание. А еще он подумал, что не боится дона Энрике. Уважает, считает примером, едва ли не отцом, но не боится. Он был его вожаком, его фюрером, тем, за кем он охотно идет – не из страха, а по какой-то совсем противоположной причине.