Д. Л. Браденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956)
Шрифт:
Несогласованность усилий по созданию нового нарратива хорошо иллюстрирует издание так называемых «Замечаний» по истории СССР и современного мира Сталина, Жданова и Кирова. Появившись в печати в 1936 году в связи с публичным объявлением Покровского козлом отпущения за грехи «социологической» историографии, эти статьи предопределили оглашение нового этапа кампании по разработке учебника в марте того же года [156] . Как таковые, «Замечания» предназначались для того, чтобы прояснить ожидания партийной верхушки на историческом фронте, и некоторые из содержащихся в них советов оказались действительно полезными. Особенно ценным было высказывание, согласно которому истории нерусских народов предполагалось включить в широкую, единую нарративную историю СССР, а не рассматривать по отдельности. Тем не менее «Замечания» одновременно и сбивали с толку, поскольку изначально писались в 1934 году как закрытые официальные указания двум редакторским коллективам, и как таковые к 1936 году несколько устарели [157] . В частности, в них приводились утверждения, традиционно ассоциируемые с Покровским, — «царизм — тюрьма народов» и «царизм — международный жандарм», — которые противоречили озвучиваемым в 1936 году требованиям полностью порвать с «национальным нигилизмом» и «левацким интернационализмом» покойного академика [158] .
156
Первая статья об этом периоде, см.: А. Н. Артизов. В угоду взглядам вождя (Конкурс 1936 г. на учебник по истории СССР)//Кентавр. 1991. № 1. С. 125-135.
157
То обстоятельство, что «Замечания» напечатали вне контекста полутора годами позже, обусловило многочисленные попытки ученых правильно их интерпретировать. См., например; М. В. Нечкино. К итогам дискуссии о периодизации истории советской исторической науки //История СССР. 1962 № 2. С. 73; Nicholas Timasheff. The Great Retreat The Growth and Decline of Communism in Russia . New York , 1947. P. 222; Sheila Fitzpatrick. Education and Social Mobility in the Soviet Union, 1921-1934. Cambridge, Eng., 1979. P. 232.
Однако при внимательном прочтении становится ясно, что в «Замечаниях» отголоски учения Покровского сливаются с новыми требованиями внедрить истории нерусских народов в единый нарратив истории СССР — стиль написания истории, неотъемлемо ставящий в привилегированное положение некоторые стороны русского национального прошлого. Более того, упоминания в «Замечаниях» царизма в качестве мирового жандарма следует трактовать в свете значения, которое приписывал этому тезису Сталин в своем письме в Политбюро в июле 1934 года: поскольку все европейские державы являлись в XIX в. реакционными, не следует осуждать исключительно Российскую империю на основании ее репрессивных действий. В итоге изменение формулировок с «Россия — тюрьма народов» и «Россия — мировой жандарм» на «царизм — тюрьма народов» «царизм — мировой жандарм» преобразовало семантику этих эпитетов с общей критики национальной империи на узконаправленную критику адмистративной системы. В сущности, если в середине 1920 годов выражения «тюрьма народов» и «мировой жандарм» служили обвинительным приговором русскому прошлому, то десятилетие спустя они стали постепенно приобретать более нейтральный характер. В этом смысле «Замечания» опровергают точку зрению, согласно которой режим понемногу принимал более прагматичный взгляд на историю при сохранении элементов раннего, более идеалистичного интернационализма. См.: И. Сталин, А. Жданов, С. Киров. Замечания по поводу конспекта учебника по «Истории СССР»; И. Сталин, С. Киров, А. Жданов. Замечания о конспекте учебника «Новой истории»//Правда. 1936. 27 января. С. 2; см. также: РГАСПИ 558/1/3156, 3157. О сталинских комментариях по поводу «мирового жандарма» см.: И. Сталин. О статье Энгельса «Внешняя политика русского царизма»//Большевик. 1941. № 9. С. 3-4; А. Латышев. Как Сталин Энгельса свергал // Российская газета. 1992. 22 декабря. С. 4.
158
Будучи беспрецедентной по своим масштабам, критика Покровского в печати положила начало резким и бурным разногласиям в среде историков, подогреваемым не только врагами покойного ученого, но а также его бывшими учениками и коллегами. Более важными, однако, представляются, мотивы, которыми руководствовалась партийные руководители в развязывании кампании против Покровского. Ему вменялся в вину за практикуемый в предшествующем десятилетии стерильный, схематичный, непатриотичный подход к истории, именовавший русское прошлое заурядным, если не считать традиций тирании, отсталости и шовинизма. При жизни работы академика никогда не подвергались такой шквальной критике (он умер от рака в 1932 году). Но политический и историографический климат сменился, и Покровский стал идеальным козлом отпущения. Так, в ходе кампании его недоброжелатели время от времени всерьез брались за опровержение вклада покойного ученого в марксистскую историографию, однако большинство изображало его карикатурно, и лишь некоторые интересовались учением академика, а не его фиктивными интерпретациями. В сущности, кампанию по уничтожению исторического наследия Покровского следует рассматривать как составную часть гораздо более масштабной кампании против «социологических» и «непатриотических» тенденций в исторической педагогике и печати. О развязывании в 1936 году кампании, осуждающей учение Покровского, см.: David Brandenberger. Politics Projected in the Past: What Precipitated the 1936 Campaign Against M. N. Pokrovskii?//Reinterpreting Revolutionary Russia : Essays in Honour of James D. White. London, 2006. P. 202-214.
Столь затруднительное и неловкое положение вещей, очевидно, не осталось не замеченным, агентам НКВД было дано задание наблюдать за реакцией историков на публикацию «Замечаний». По записи разговора между Б. А. Романовым и одним из его коллег, сделанной анонимным осведомителем, они уяснили, что истории нерусских народов должны быть написаны вокруг главенствующей русской линии. Тем не менее они пришли в ужас от масштаба задач, с которыми неизбежно столкнется любой автор, попытавшийся скомпоновать новый нарратив:
«Сумел бы он вовремя вводить в действие каждый из народов СССР. Теперь СССР единое целое — надо показать, как он стал таковым. Надо уметь так сорганизовать исторический спектакль, чтобы каждый народ вступал тогда, когда это нужно, чтобы ученик, школьник, читая и слушая, не чувствовал фальши, внутренним ухом услышал, что вступление каждого отдельного народа, даже если это будет не соответствовать исторической действительности, производило бы впечатление поданного в оркестре вовремя. До сих пор бывало, знаете, как в искусственной рождественской елке: втыкают сучки как попало; здесь так не воткнешь».
По крайней мере, они сумели правильно различить в мутных водах пропаганды главную мысль — дореволюционная история СССР должна строиться вокруг русского национальною прошлого,— многие не смогли и этого [159] . В действительности, роль, отведенная нерусским народам, приводила в глубочайшее смятение многих из тех, кто пытался переписать советский исторический нарратив. Это видно из списка вопросов, направленных Жданову в мае 1936 года его личным секретарем А. Н. Кузнецовым, который показывает, что многие историки размышляли над самыми простыми вопросами: должен ли нарратив представлять собой «единый исторический процесс России с включением истории отдельных народов, игравших большую роль в ходе развития этого процесса, или же давать отдельные очерки истории Ср [едней] Азии, Закавказья и др.?». Если верить Кузнецову, «тов. Радек посоветовал давать единый исторический процесс, включая в него отдельные народы в определённых пунктах, когда они проходили в связь с Россией. Но тут есть колебания и неясность, и почти все авторы на этом спотыкаются». Столь же затруднительными были вопросы оценки: «Внес ли царизм прогрессивные черты в жизнь Закавказья и Средней Азии своими завоеваниями (процесс централизации, развитие капитализма, и др.)», — вопрос, по всей видимости, спровоцированный тем, что в «Замечаниях» старый режим назывался «тюрьмой народов». Этим были вызваны и другие вопросы: заслуживает славянофильство положительной или отрицательной оценки, и какие именно события должны стать вехами новой периодизации. Кузнецов отметил, что, хотя авторы «бьются над этими вопросами», причина их трудностей кроется в невозможности найти решение таких щекотливых вопросов в официальных исторических журналах или у авторитетных специалистов [160] .
159
ЦГАИПД СПб 24/2в/1829/92-93. Из воспоминаний, описывающих вызванное разгромом «школы» Покровского смятение, см.: Е. В. Гутнова. На истфаке//Вестник Московского университета (Серия 8 История). 1993. № 6. С. 73.
160
РГАСПИ 77/3/113/16-17. Подробнее см.: А. М. Дубровский. Историк и власть: историческая наука в СССР и концепции истории феодальной России в контексте политики и идеологии (1930-1950 гг.). Брянск, 2005. С. 223-276; Историю — в школу: создание первых советских учебников. Москва, 2008; Как вернули Соловева и Ключевского. Переворот в исторической науке, устроенный товарищем Сталиным // Родина. 2008. № 6. С. 25-28. А. В. Шестаков, редактор самого успешного учебника того времени №^ в конце десятилетия, что работа его коллектива замедлялась необходимостью одновременно решать вопросы, связанные с трактовкой тех или иных событий, и упорядочивать всю русско-советскую историю в расчете на массового читателя. См.: Архив РАН 638/2/105/25.
Подобная неопределенность застала врасплох даже старых членов партии. Поучителен случай Н. И. Бухарина. Несмотря на крупные политические поражения в конце 1920 годов, в середине 1930 годов Бухарину удалось сохранить влиятельную должность в «Известиях»; кроме того, он по-прежнему принимал активное участие в решении идеологических вопросов и в разработке край, не важного исторического катехизиса в том числе [161] . Тем не менее, в феврале 1936 года он подвергся суровой критике за несколько статей в «Известиях»: в одной из них он называл русских до 1917 года «нацией Обломовых», в другой говорил о том, что недоверие нерусских народов к русским является естественным следствием царской колониальной политики. И хотя обе идеи долгое время были частью большевистского дискурса (Ленину особенно нравилось сравнение с Обломовым), мощная кампания против Бухарина послужила сигналом возрастающей чувствительности к данным темам [162] . Один за другим известные писатели, например, М. А. Булгаков и Демьян Бедный, также в течение 1936 года, были обвинены в неуважительном отношении к дореволюционному русскому прошлому. Менее важные авторы были немедленно арестованы. Подробное обсуждение каждого дела приводится в главе 5. Здесь нельзя не отметить тот факт, что даже наиболее сообразительные члены советской элиты не сразу сумели усмотреть возникновение нового направления партийной линии в руссоцентристских намеках в прессе в 1936 году. Очевидно, ее развитие носило ситуативный, а не заранее продуманный характер, как бы оно ни обсуждалось партийным руководством за закрытыми дверями [163] . Таким образом, можно говорить о середине 1930 годов как о периоде идеологического перехода, который затянулся на удивительно долгое время.
161
David Brandenberger. Who Killed Pokrovskii (the Second Time)? The prelude to the Denunciation of the Father of Soviet Marxist Historiography, January 1936//Revolutionary Russia. 1998. Vol. 11. № 1. P. 67-73; ЦГАИПД СПб 24/2в/1829/92. Другой обвиняемый в троцкизме большевик из старой гвардии, К. Б. Радек, руководил созданием учебника по колониализму, который так и не был издан.
162
Начало открытой реабилитации русского народа видно в: Речь тов. Сталина на совещании передовых колхозников и колхозниц Таджикистана и Туркменистана//Правда. 1935. 5 декабря. С. 3. Заявление Бухарина по поводу колониализма приводится в статье, провозглашающей русский народ «первым среди равных», эпитет «нация Обломовых» появляется в статье о Ленине. См.: Н. Бухарин. Могущественная федерация//Известия. 1936.2 февраля. С. 1; Бухарин. Наш вождь, наш учитель, наш отец // Известия. 1936. 21 января. С. 2. Жестко раскритикованный в «Правде» в начале февраля, он быстро написал статью с извинением. См.: Об одной гнилой концепции // Правда. 1936.10 февраля. С. 3; А Леонтьев. Ценнейший вклад в сокровищницу марксизма-ленинизма // Правда. 1936. 12 февраля. С. 4; Н. Бухарин. Ответ на вопрос//Известия. 1936. 14 февраля. С. 1. Об использавании образа Обломова Лениным см.: В. И. Ленин. Полное собрание чинений. М., 1958-1970. Т. 43. С. 228; Т. 44, 365, 398; Т. 45. С. 3-4, 13. Общая информация по теме, см.: Roy Medvedev. Nikolai Bukharin: The Last Years, trans. A. D. P. Briggs. New York, 1980. P. 103-106; Л. Дымерская. Демарш против Сталина? (О повести Бруно Ясенского «Нос»)//Новое литературное обозрение. 1998. № 3. С. 144-154.
163
По мнению многих исследователей, идеология в 1930 годы развивалась по заранее продуманному плану (напр.: Robert C. Tucker. Stalin in Power: The Revolution from Above. New York , 1990; Martin Malta. The Soviet Tragedy: A History of Socialism in Russia , 1917-1991. New York , 1994. Chap. 7). Придерживаясь столь статичного толкования, нельзя учесть зависимость официальной линии в те годы от обстоятельств. Например, партийное руководство вряд ли предвидело провал кампании, пропагандирующей советский патриотизм. Точно так же не кажется неизбежным разгром «школы» Покровского в 1936 году — см. мою статью: Who Killed Pokrovskii? P. 67-73.
Однако, несмотря на отсутствие строгой последовательности и закономерности в создании новой исторической линии, предполагать, будто, у партийной верхушки не было общего видения истории, государства и места в нем русского народа, было бы опрометчивым. Скандалы вокруг Бухарина, Булгакова и Бедного косвенно характеризуют значительный идеологический сдвиг, который более очевиден в отчете Бубнова от декабря 1936 года, где он описывает точку зрения Жданова на происходившие в то время поиски приемлемого учебника. Хотя секретарь ЦК охотно признавал, что некоторые из вариантов учебника, попавшие на его стол, «в сравнении с прошлым периодом большой шаг вперед (от “социологических" учебников к марксистским)», он вынес следующее резюме: «Ни один учебник не может быть признан удовлетворительным». Обеспокоенный тем, что историки по-прежнему «бегают от некоторых вопросов, обходят их», Жданов предложил собственную интерпретацию завоевания Россией южных территорий. По его мнению, правильной парадигмой для объяснения интеграции Украины и Грузии в Российскую империю в период с 1654 по 1801 год являлась «теория наименьшего зла», к тому же у обоих государств имелись религиозные интересы, более совместимые с российскими, нежели с интересами Польши, Османской империи, Персии и других держав соответствующего региона. Соответственно, подчинение своему северному соседу оказалось для этих стран наиболее привлекательным исходом дела, поскольку «самостоятельной Грузия в то же время (в сложившейся исторической обстановке) быть не могла». (Подобное утверждение очевидно применимо и к Украине). Вероятно, осознавая, что подобная неоколониалистская позиция отдает ересью, Жданов добавлял: присоединение к России — «не абсолютное благо, но из двух зол это было наименьшее» [164] . Жданов перевернул и целый ряд других историографических положений, реабилитировав, в частности, некоторые аспекты истории церкви, например роль монастырей, поскольку они способствовали укреплению государства [165] . Эти и другие указания отражали всеобъемлющие этатистские симпатии — как заметил Жданов в приступе необычайной откровенности: «Собирание Руси — важнейший исторический фактор» [166] .
164
Представляется, что замечание, сделанное Ждановым в начале декабря 1936 года, было первым упоминанием теории «меньшего зла», однако М. В. Нечкина приписывает его Сталину в своей работе: К итогам дискуссии о периодизации истории советской исторической науки//История СССР. 1962. № 2. С. 74. Многие придерживаются мнения Нечкиной, напр.: Lowell Tillent. The Great Friendship: Soviet Historians on the Non-Russian Nationalities. Chapel Hill, 1969. P. 45-46 и прим. 19.
165
РГАСПИ 17/120/359/13-14. Сын Жданова предполагает, что по крайней мере, некоторые из данных объяснений опираются на инструкции Сталина. См.: Ю. А. Жданов. Взгляд в прошлое: Воспоминания. Ростов-на-Дону, 2004. С. 147-148.
166
РГАСПИ 17/120/359/13-14.
Последовавшее постановление комиссии по созданию учебника, подготовленное Бубновым после дополнительных консультаций со Ждановым, проясняет, как развивалось восприятие истории у партийного руководства. Начав с общих жалоб на то, что историки не смогли полностью порвать с социологическим схематизмом «школы Покровского», Бубнов перечисляет ряд конкретных ошибок в интерпретации тех или иных событий. В первую очередь, из-за непочтительной трактовки истории церкви — в особенности, крещения Руси в X в. — не была должным образом отмечена прогрессивная природа грамотности и культуры, полученных через Византию [167] . Также без должного внимания остались прогрессивные стороны укрепления Московского княжества и реформ Петра I. Критика вхождения Украины и Грузии в состав Российской империи, согласно Бубнову, была также неисторичной, поскольку альтернативы присоединению к северному православному соседу были одинаково непривлекательны для этих стран [168] . Объединяла все осужденные историографические позиции их несовместимость со взглядами партийной верхушки на исторический процесс, получившими все больший государственнический уклон.
167
Анализ ситуации впервые приводится в статье: С. В. Бахрушин. К вопросу о крещении Руси//Историк-марксист. 1937. No 2. С. 40-77. Общая информация по теме: А. М. Дубровский. С. В. Бахрушин и его время. М., 1992. С. 87-88. В
168
РГАСПИ 17/120/359/18-33; 17/120/359/167-184. Обсуждения некоторых вопросов были резюмированы Я. А. Яковлевым и напечатаны без указания имени автора; Постановление жюри правительственной комиссии по конкурсу на лучший учебник для 3 и 4 классов средней школы по истории СССР//Правда. 1937. 22 августа. С. 2. I
К началу 1937 года появилось довольно много рукописей учебника истории, но лишь немногие удостоились последней стадии рецензирования. Вмешательство партийного руководства только подтверждает тот факт, что возвращение к дореволюционной истории России было призвано поддержать этатистские приоритеты. Особенно показательны в этой связи указания Жданова и члена ЦК Я. А. Яковлева авторам имевшего все шансы на успех учебника, составленного под руководством А. В. Шестакова. Предписав Шестакову и его коллективу «всюду усилить элементы советского патриотизма, любви к социалистической родине», два руководителя выдали целый ряд инструкций по конкретным вопросам. Для начала, историки должны были переработать свою позицию по девяти вопросам, касающимся советского революционного и промышленного развития. Однако гораздо любопытнее рекомендации по дореволюционным темам — они отражают не только руссоцентричные настроения, но и сильную заинтересованность в вопросах государственного строительства и легитимности:
«10) вставить вопрос о Византии; 11) лучше объяснить культурную роль христианства; 12) дать о прогрессивном значении централизации государственной власти; 13) уточнить вопрос о 1612 г. и интервентах …; 14) ввести Святослава "иду на вы"; 15) подробнее дать о немецких рыцарях, использовав для этого хронологию Маркса о Ледовом побоище, Александре Невском и т. д.; 16) средневековье Зап [адной] Европы не включать; 17) усилить историю отдельных народов; 18) убрать схематизм отдельных уроков; 18) [sic!] исправить о Хмельницком; 20) то же и о Грузии; 21) реакционность стрелецкого мятежа…» [169]
169
Архив РАН 638/2/105/17-18.
Через два месяца Шестаков передал дополнительные критические замечания членам своей бригады: «В изложении учебника найден ряд недостаточный объяснений, есть уклоны, много схематизма, нет живой души. Личность Ивана Калиты не должна быть вполне отрицательной. Брак с Софией Палеолог или объяснить, или опустить. О славянах дать больше и точнее. …О типографии при Иване грозном сказано плохо, также и мануфактуре при Алексее Михайловиче. О… феодальной раздробленности яснее и побольше. …Время Ивана Калиты больше осветить политически…» [170] . Вдобавок, членов редакторского коллектива ознакомили с рецензиями на рукопись крупных историков, С. В. Бахрушина, К. В. Базилевича и Б. Д. Грекова, — они точно так же, что неслучайно, подчеркивали те аспекты исторического нарратива, которые имели отношение к государственному строительству [171] . Сталин вновь повторит эти приоритеты в своей собственной обширной редакторской правке учебника, выполненной летом 1937 года [172] . Очевидно, предполагалось, что историческая преемственность с дореволюционной Россией обеспечит сталинскому режиму чувство легитимности, — марксизм-ленинизм в чистом виде оказался на это неспособен.
170
Архив РАН 638/2/105/16. В то же самое время, когда Жданов и другие руководители критиковали рукопись Шестакова за схематизм, А. А. Андреев писал на обложке проспекта комсомольского учебника, что следует меньше теоретизировать и активнее оживлять изложение историческими фактами и материалами. См.: ЦХДМО 1/23/1253/1.
171
Подробнее см.: А. М. Дубровский. Историк и власть: историческая наука в СССР и концепция истории феодальной России в контексте политики и идеологии (1930-1950 г.). Брянск, 2005. С. 269-280. Роль ЭТИХ крупных историков в развитии науки после 1917 года довольно любопытна: они пытались подогнать полученное до революции образование под исторический материализм нового режима. Во времена культурной революции их подвергли травле за немарксистские воззрения, некоторых отправили в ссылку. Тем не менее, когда из-за разгрома «школы» Покровского и партийных чисток позиции нового поколения марксистских историков пошатнулись, они были реабилитированы. Напуганные своим печальным опытом, Тарле, Греков, Бахрушин, Дружинин, Яковлев, Базилевич и др. обнаружили, что их дореволюционное образование оказалось как нельзя более востребованным в период развития руссоцентричного этатистского курса в конце 1930 годов.
172
РГАСПИ 558/11/1584,1585. Редакторская правка Сталина подробно рассмотрена в: А. М. Дубровский. Еще о вождях и школьном учебнике//Отечественная культура и историческая мысль XVIII-XX ее.: Сборник статей и материалов. Вып. 3. Брянск, 2004. С. 92-104.