Дагда – бог смерти

Не убивай.

Исх. 20:13.

Налетевший с моря ветер потоком прошелестел в листве вековых дубов, играючи причесал их необъятные кроны, а затем – спустился вниз, взъерошив волосы молодым людям, почти мальчикам, только что прошедшим обряд посвящения в ученики. «Никогда… Никогда… Никогда…», – замирая, нашептывал он им словно бы из последних сил.

С самого раннего утра – солнце еще только собиралось всходить – стояли они в священной дубовой роще, почтительно склонившись перед лицом иссохшего от немыслимых для обычного человека обетов и медитаций, тоненького как прутик старца-отшельника в белых одеждах – верховного друида. Величественный эвбаг принял у них обет отречения от мирской жизни и выдал каждому

Юношам выпала великая честь – стать учениками друидов. Честь, которой удостаивались только избранные. Они приняли ее с радостью и волнением, но… они были еще такими юными и беспечными. С удовольствием подставляли они лица соленому ветру, долетавшему с побережья, и каждому слышались в его шорохах тревожащие сердце слова: «Никогда, никогда, никогда не вернешься ты к прежней, такой беззаботной и веселой жизни в родительском доме. Подумай! Готов ли ты? Готов ли ты?.. Готов ли ты?..».

Бездонное темно-синее небо, могучие священные дубы, убеленный сединами учитель и даже зеленая легкомысленная трава под ногами – все вокруг словно ждало ответа, заставляло еще раз задуматься о выбранной ими судьбе.

Эвбаг пытливо вглядывался в лица новообращенных. Казалось, тысячелетняя мудрость человечества изучающе смотрит на них выцветшими глазами царственного старца. Изрезанное глубокими морщинами, необыкновенно живое лицо его то становилось неподвижно-суровым, то внезапно светлело, словно отбрасывая на юных неофитов неземной отблеск света. И лишь иногда, на краткий миг, тревога стремительной тенью пробегала по его чертам.

– Двадцать лет! – словно проникнув в их мысли, произнес он неожиданно звучным голосом. – Да, двадцать лет я буду посвящать вас в тайны мироздания. Холодная пещера станет отныне жилищем для вашего тела и, что гораздо важней, для вашего духа. Отныне в вашей жизни не будет ничего, что могло бы отвлечь вас от постижения истины. Ни корысть, ни зависть, ни суетные желания не смогут найти дорогу к вашим сердцам, ибо стены пещеры – надежная защита от них. Вы постигнете природу вещей и природу мыслей. Вам подчинятся стихии, создающие и поддерживающие равновесие в мире. Наконец, вы научитесь самому трудному: различать добро и зло.

Но запомните! Во многой мудрости – многие печали, поэтому мы храним наше знание в строгой тайне, и вам не понадобятся ни пергамент, ни перья, чтобы запечатлеть его. Для неподготовленной души оно может быть смертельно опасным. Вот почему, прежде чем прикоснуться к нему, вам предстоит пройти тернистый и сложный путь самосовершенствования. Лишь когда сердца ваши станут чистыми как горный родник, а разум —таким же глубоким и всеобъемлющим как океан, вы сможете получить это знание. Час ученичества пробил, и, когда закончится обучение, каждый из вас, я надеюсь, выйдет из моей школы суровым и многоопытным мудрецом. Кто-то станет бардом, кто-то – отшельником-сенани, а может быть, найдется и такой, кто достигнет наибольших высот в постижении истины и примет из моих рук скипетр и дубовый венок эвбага.

Его слова, словно капли живительной влаги, орошали души стоявших перед ним юношей.

«Двадцать лет учения и отшельничества – готов ли ты?..» – все тише и тише звучали последние, слабеющие сомнения, пока совсем не отступили.

Смогут ли они?

Снова и снова старец с тревогой всматривался в устремленные к нему открытые юные лица.

Смогут! Это лучшие из лучших. Мне прекрасно знакома беспощадность, с которой они судят себя. Такая строгость к себе в столь юном возрасте недоступна большинству их сверстников. Они так жадно стремятся к духовному совершенству, к познанию истины, что готовы ради этого отказаться от всех мирских радостей, доступных им уже по праву рождения и положения в обществе. И это тогда, когда кровь кипит в жилах и лишает рассудка! Я хоть и стар, все еще помню себя в их годы… Помню сжигавшие мою душу страсти, убивающие мое сердце, но помню и другое – то, что теперь вижу в этих мальчиках – острое недовольство собой, желание обуздать дурные наклонности и взрастить в себе истинную любовь к миру. Я вижу, как страдают они от собственного несовершенства, а это – первый признак благородной, ищущей натуры. Ибо истинный путь друида – это путь неустанного развития личности. Лишь ничтожество и серость всегда пребывают в спокойствии и довольстве собой. Увы! Я нередко наблюдаю и других юношей. Пустая болтовня, скабрезности, пьянство и разврат – вот чем наполнена их жизнь. Мои ученики, к счастью, совсем другие. У них есть стремление к постижению истины, и я верю в их способность понять мудрость, которую мне передали сами боги…

Я выполню свой долг, и через двадцать лет эти мальчики станут жрецами, облачатся в белые одежды и отправятся в мир – возвращать заблудшим душам утраченные истины – добро и справедливость. Да не иссякнет вовек свет разума!

Как все-таки прекрасна молодежь!

– Ну и молодежь нонче пошла, глядеть тошно, – сердито проворчала старуха, до самых бровей закутанная в тяжелый серый платок, с кряхтением бухаясь на скамейку, где уже расположилась с вязанием ее вечная спутница. – Как сама-то, Прокофьевна?

Та, холодно блеснув очочками в металлической оправе из-под аккуратно уложенных белых кудряшек, покосилась в сторону горланящей компании и, не оставляя вязания, сухо бросила:

– У них в голове – пьянка одна! Это они Мишку Бурчилина, вон того – мордастого, в армию провожают. – Подумав немного, она добавила: – Сама-то я ничего, голова вот только с утра побаливает. А ты как, Антонина, к врачу ходила сегодня?

Ответа она не дождалась – возмущенная Антонина, привстав со скамейки, уже грозила палкой вслед отошедшей на почтительное расстояние компании:

– Нет, вы посмотрите только – уже нажрались, на ногах не стоят, а все им мало! Да они и Сабинку за собой тянут, ироды!

– Ну, положим, Сабина там не сама по себе, – не отрываясь от вязания, спокойно уточнила вторая старуха. – Она с Мишкой женихается.

– Да на кой он ей сдался, Мишка-то?! – накинулась на нее не на шутку разошедшаяся Антонина. – Тоже хороша, трясогузка – не понимает, что ли? А ведь семья-то у нее приличная, Мишкиной не чета! А дед! – старуха даже замолкла на минуту, словно давая своей собеседнице возможность оценить этот довод. – Какой хороший у нее дед! Строгий такой, ос-но-ва-тель-ный муж-чи-на…– последние два слова она произнесла как-то особенно аппетитно, одобрительно щелкнув вставной челюстью в конце фразы.

– Да брось ты, Вильяма-то расхваливать! – скептически хмыкнула ее напарница. – Что мы о нем знаем вообще-то? Темная лошадка… Поговаривают, будто он аглицкий шпиён бывший, – понизив голос до шепота и даже оторвавшись от вязания, важно добавила она.

– Да что ты мелешь! – Антонина от возмущения аж задохнулась. – Вот язык-то без костей! Чего только не придумают, лишь бы напраслину на людей возвести, да языком почесать! Шпионы – они же только в телевизоре бывают… А Вильям – ну, какой он шпион? Свой он, свой. А что имя у него ненашенское, так и ладно! Нельзя же из-за такого пустяка про человека всякую чушь городить!..

– Может быть и так, – нехотя согласилась Прокофьевна и добавила уже совершенно примирительно: – Стало быть, враки все это…

– Враки, враки! – убежденно закивала Антонина. – Уж сколько я на своем веку народу всякого перевидала… Так вот, я тебе так скажу – путный Вильям человек. Да и внучка его – девка, в общем-то, неплохая – всегда такая приветливая…

– Зря только она с этими гопниками хороводится, – осуждающе тряхнула белыми кудряшками Прокофьевна.

Тем временем бесшабашная компания в очередной раз поравнялась со скамейкой. Тотчас, словно по команде, обе старухи поджали губы и замолчали – только спицы продолжали тихонько позвякивать в руках одной из них. Бабки старались не смотреть в сторону разбитных юнцов и их спутницы, делая вид, что целиком и полностью заняты своим делом.