Далекое и близкое, старое и новое
Шрифт:
В очень жаркие дни дрофы и стрепета сидят так крепко, что можно пройти в двух шагах от них и они не взлетят. Один раз я возвращался домой верхом без ружья и увидел в нескольких шагах от себя дудака, лежащего в траве. Он спрятал только голову и вообразил, что его никто не увидит. Отъехав от него шагов на пятьдесят и стреножив лошадь, я подкрался к нему и схватил его руками. От произведенного шума сорвался другой дудак, сидевший в двух шагах от первого. Вспорхнувшего я раньше и не заметил. Пойманного дудака я привез домой, но он так был смят дорогой, что выкормить его не было возможности, и его прирезали. Дудаки вообще трудно приручаются, а журавли у нас жили по нескольку лет. Ходили по саду, подходили к столу, когда мы пили чай и бросали им крошки. Один журавль, проживший у нас два года, услышав осенью журавлиный крик пролетавших на юг журавлей, соблазнился и, присоединившись к одной стае, улетел. Весной, когда стаи журавлей возвратились на свою родину, прилетел и этот журавль. Он долго и низко летал вокруг дома и садика, жалобно кричал, но на землю сесть побоялся и улетел.
Бывали на охоте и казусы. Сидел я на берегу пруда недалеко от дома и ждал прилета уток. Мне было тринадцать лет. Когда уже совсем стемнело и только от луны оставалась полоска света на воде, выплывают из камыша несколько уток, которых я принял за кряковых. Ночью все кажутся черными. Когда они выплыли на лунную полоску, я выстрелил и убил двух. Оказались белыми домашними. Дома много смеялись над моей оплошностью, и только старая кухарка, смотрящая за птицей, страшно возмутилась и пришла к маме жаловаться на меня.
Один раз мы, братья, собирались ехать на Маныч на перелет уток. Неожиданно к нам приехал незнакомый священник, прося разрешения переночевать. Часто приезжали с такой просьбой незнакомые – отказа не было. Узнав, что мы собираемся ехать на Маныч на охоту, он стал просить, чтобы мы взяли и его. «Да ведь вам, батюшка, нельзя стрелять?» – «А я и не буду стрелять, и ружья мне не надо, я только посмотрю». – «Да вас, батюшка, комары съедят». – «Ну, это пустяки». – «Так, может, рыбу будете удить?» – «С удовольствием». Поехали. Показали батюшке место, где удить, и разошлись в разные стороны. Вечером начался лет птицы на юг. Летели миллионы и почти без перерыва. Если смотреть на север, не видно клочка неба, где не было бы стай птиц. На юг – то же самое, все небо, до горизонта, покрыто птицами. Но вся эта птица – утки, кулики – летели так высоко, что стрелять по ним было нельзя. Редко какая местная утка пролетела на выстрел. Батюшка ничего не поймал. Сказал, что у него не было времени ловить, он едва успевал отбиваться от комаров, давя их у себя на лице и на руках. Но поездкой остался доволен, говоря, что никогда не поверил бы рассказу о таком количестве птиц.
В Европе сложилось три главных тракта пролета птиц осенью на юг. Первый – вдоль Каспийского моря, второй – вдоль Манычи и Азовского моря и третий – вдоль Дуная.
До пролета уток на юг на определенных местах лимана всегда сидела такая масса уток, что издали казалось, что это грязная отмель, остров. Но птица эта сидела на недосягаемом расстоянии от берега. Мы подъезжали к лиману, оставляли лошадь у дороги, прятались в разных местах в камыш и ждали. После выстрела кого-либо из охотников вся эта туча птиц поднималась и начинала разлетаться, иногда налетая на охотников. Но бывали случаи, когда мы еще не успели распрячь лошадь и спрятаться, налетала утка, по ней стреляли, утки с лимана взлетали, и был такой шум от крыльев птиц, что голос человеческий не был слышен, надо было кричать во все горло.
Однажды два дяди, Николай Львович и Федор Николаевич, оба замечательные стрелки, шли по камышу в 30 шагах друг от друга и стреляли вылетавших от них уток. Но вот между ними вылетел гусь. Оба одновременно выстрелили. Гусь упал убитый. Кто убил? Один говорит «я», другой говорит – «нет я». «Я уверен, что я не промахнулся». – «Да ты каким номером стрелял?» – «Четвертым». – «А я первым». Здесь же разрезали гуся и нашли много дробинок первого номера и много дробинок четвертого номера. В волнении не сообразили, что оба попали в гуся, оба убили. И ведь гусь все равно шел в одну и ту же кухню.
Раз ехали они шляхом в экипаже. Параллельно их дороге, шагах в сотне от них, ехал верхом калмык с трубкой во рту и дремал. Федор Николаевич говорит: «Я выбью у него трубку изо рта». – «Ты с ума сошел. Не дай бог дрогнет рука – убьешь человека». – «Не дрогнет». – «Перестань, не надо». А с ними была магазинка, так звали нарезное ружье, бьющее пулей на версту. Остановили экипаж. Федор Николаевич, не слезая с экипажа, выстрелил, и разбитая трубка вылетела изо рта калмыка. Калмык вздрогнул и карьером подскочил к экипажу с претензией: «Новый трубка, только купил, 20 копеек, теперь трубка парпал». Ему дали рубль и сказали: «Купи пять трубок». Калмык был очень рад, благодарил и не подумал, какой опасности он подвергался, и не возмущался поступком господ.
В конце августа 1900 года я приехал в Каменскую станицу, где с отъезжающими в полк молодыми казаками должны были отправиться в Петербург две мои строевые лошади – Маркиз и Помпей. Мне надо было назначить казака, который в пути и кормил бы моих лошадей, и смотрел бы за ними. Просил я и начальника эшелона сотника Сидорова45 присмотреть в пути за лошадьми.
Остановился я в Каменской станице у своего дяди, отставного полковника Балабина. У него в доме жил ручной ворон, который иногда вылетал из дома и всегда возвращался. За обедом он всегда старался лезть на стол и его всегда гнали со словами «Пошел вон, дурак», и ворон хорошо усвоил это ругательство. У нас на Дону, как и везде на юге, если корова отделяется от стада, ей кричат: «Куда?» Ворон и это слово хорошо усвоил, так как и утром и вечером ежедневно мимо дома прогоняли коров. К дяде приехал издалека родственник, пожилой господин, много лет не приезжавший в Каменскую станицу. Когда этот господин входил во двор дома, ворон сидел у раскрытого окна и крикнул: «Куда?» Изумленный гость остановился, но сейчас же последовало: «Пошел вон, дурак». Гость обиделся, хотя его уговаривали, что нельзя же обижаться на глупую птицу.
Казаки любили справлять свадьбы и старались не отступать от старых правил и обычаев. За несколько дней до венчания устраивались «подушки»: женщины ходили по улицам, держа в руках подушки и другое приданое невесты, подкидывали подушки на ходу и пели специальные для этого случая песни [27] .
В день свадьбы торжественное богослужение в храме, после которого – свадебный пир. В церкви кумушки подробно обсуждают, как одета невеста, и как она себя держит, и кто первый ступил на ковер (платок) и прочее. По косточкам разбирают и жениха.
27
Регент Донского кадетского корпуса на спевках кричал: «Дисканты – как пьяные бабы на подушках». (Примеч. авт.)
В одной станице станичный атаман, почтенный вахмистр, женил своего сына. На свадебный пир приглашена вся станица. Стол ломился от всевозможных яств. В изобилии были водка и разные вина. Произносились тосты и бесконечное «горько». Приходит сын со свадьбы. Мать спрашивает: «Ну, как была свадьба?» – «Да ничего». – «Как ничего? Я знаю, что там было в изобилии всяких угощений, я думаю, что не ничего, а отлично было, а ты как будто недоволен». – «Да, всего было много, а вот принуды не было». – «Да какая же тебе принуда, когда было больше ста человек гостей? Нельзя же каждому говорить: «Ну пожалуйста, выпей еще рюмочку, ну скушай то-то и то-то. Это тебе не десять человек в гостях».
Большинство казаков, особенно южных станиц, имели свои виноградники и свое собственное вино. Некоторые станицы славились своими винами.
Попал я раз в хутор Кримский на Дону, который особенно славился цимлянскими.
Спрашиваю: «У кого здесь можно купить хорошего вина?» – «Да в каждом дворе сколько угодно вина, но лучше всех вино у французихи». – «Какая еще французиха?» – «Да вдова полковника Х. Никто не может сделать такого вина, как она». – «А почему же вы не научитесь у нее?» – «Учились многие, она охотно всем рассказывает, а не выходит так, как у нее. Говорят, что она в вино какой-то порошок подмешивает».