Далекое и близкое, старое и новое
Шрифт:
Процветал у нас и спорт, главным образом футбол. Было несколько команд, но фаворитами были «Кречет» и «Унитас». На их матчи сходилась вся гимназия и приходили даже многие посторонние из города. Футбольное поле находилось перед входом в лагерь. На нем же устраивались и гимнастические празднества с очень красивыми ритмическими номерами, со знаменитыми «тройками». Хорошо был поставлен «Сокол», по примеру чешского гимнастического национального общества «Сокол», запрещенного впоследствии Гитлером. В гимнастическом «Соколе» состояли некоторые педагоги, и мой папа был два года «соколом». Наши «соколы» и «соколки» нередко ездили на Сокольские слеты в соседние чешские города и в 1926 году принимали участие даже во Всесокольском слете в Праге. На эти Всесокольские слеты слетались
Зимой увлекались катанием на санях. По страшно крутому извилистому шоссе, ускользнув вечером через прорезанную колючую проволоку из лагеря, неслись все – мальчики и девочки, от мала до велика – на самых разнообразных санках вперегонку. Среди саней выделялись огромные грубо сколоченные «громобои», на которые взбирались до 10 человек. Это тяжелое сооружение неслось со страшной скоростью, с криком и свистом. С его пути спасался кто мог. Однажды такой «громобой» наскочил на придорожный камень. Было много раненых, у двоих сломаны ноги, и один убит. После этого стали преследовать катание особенно строго, а батюшка отец Павел не ограничился рядом страшных проповедей, но и нарисовал большую картину: несущиеся на громобое ребята, а за ними смерть с протянутыми руками. Батюшка наш был неплохой художник, приложивший немало труда и для нашей церкви.
Страсть к катанию на санках не покинула меня даже и впоследствии. Будучи замужем, я приехала с дочерью Зоей в гости к родителям в Тржебову. Зое было полтора года. Я сажала ее перед собой на санки, и мы неслись с ней по шоссе. Раз во время езды слышу: дочь что-то кричит. Разобрать от свиста ветра в ушах не могу. Пришлось остановиться, пристав к краю. «Колик!» – кричит Зоя. Оказывается, потеряли сидящего перед ней плюшевого кролика, и он точкой чернел где-то вдали.
Хороши были окрестности нашего лагеря. Тенистые кленовые и липовые аллеи вели к покрытым хвойными лесами холмам. Эти леса изобиловали грибами и всякими ягодами и были очень живописны. Летом всех тянуло в лес. Ходили члены персонала, преподаватели с семьями, вооруженные сумками и рюкзаками. Ходили мальчики и девочки. Целым бараком водили малышей собирать грибы и ягоды.
Характер нашей интернатской жизни со временем очень переменился. Как-то совсем исчезла халтура, интернат подтянулся, стал более походить на школу. Ученики перестали ходить к воспитателям «пить чай с вареньем» (так называли воспитательские выговоры). Не было громких шалостей. Помню один случай еще из первого времени, когда директором был очаровательный Адриан Петрович Петров, большой умница, которого ученики хоть и любили, но боялись. Как подымет бровь – гроза.
В старшем бараке у девочек воспитанницы плохо вставали по утрам. Чтобы наказать их, придумали вечером укладывать их спать в 8 часов. Поднялся ропот, и решили взбунтоваться. В 4 часа утра устроили побудку – выспались. На этот раз никто не задержался в постели. В пять минут все были одеты и высыпали из барака, а в бараке жило около ста человек, и переполох получился основательный. Со смехом и громким хоровым пением пошли парами по лагерю. Обошли все главные аллеи и перебудили буквально весь лагерь, пока выскочивший навстречу взбешенный воспитатель Богенгард не накричал на взбунтовавшихся девиц, назвав их мокрохвостками, и не загнал их обратно в барак. Бедная дежурная воспитательница, «птичка», плакала и хотела подавать в отставку, пока у нее торжественно не попросили прощения. Наутро было читка директора, и все окончилось перемирием. Но долго пели появившуюся новую песню на мотив «Что вы говорите?.. Ца-ца».
Как у нашей милой птицы
Разбежались все девицы,
И орали и шумели,
Очень громко песни пели...
Они так ужасно выли,
Всех и вся перебудили,
Повстречали молодца,
Что вы говорите... Ца-ца.
Тржебовских песен было немало. Это было как бы народное творчество. Обыкновенно на известный мотив сочинялся новый, на злобу дня, текст или же изменялся старый.
Пример на мотив «Ты мой единственный, мой ненаглядный».
Листья кленовые все опадают,
И ветры песни заунывные поют.
Правила новые душу терзают,
А воспитатели проходу не дают».
Гимназический хор всегда выступал в русских костюмах. У мальчиков были разных цветов рубашки-косоворотки, у девочек – разнообразные боярские костюмы. Кокошники разных цветов и форм были изготовлены и расшиты самоцветными камнями самими же девочками. Вид у хора был очень красивый и богатый.
Позже приобретены были музыкальные инструменты, быстро составился оркестр, который недурно играл, и танцульки были уже не под рояль, а под оркестр.
Старшая моя дочь, Ольга, окончила гимназию в 1926 году и поступила в Праге в английский колледж, по окончании которого держала экзамен при университете. Младшая дочь, Лидия, годом позже окончила гимназию, а затем так же, как и сестра, – английский колледж и поступила в Государственную чешскую оперу (Народное Дивадло), в которой поет до сих пор.
Обе дочери окончили гимназию отлично и знали пять языков.
Акт первого выпуска абитуриентов, устроенный в Чехословакии, прошел исключительно торжественно. Много было посторонней публики: чехи, словаки, карпаторусы, штатские, военные. Один чех-помещик, господин Х., узнав, что в гимназии живет и служит «генерал», пришел ко мне с визитом. Он просил, чтобы я непременно побывал у него в имении, соблазняя охотой на куропаток, и я действительно три раза ездил к нему.
Господин Х. – бывший офицер австрийской армии. Однажды во время 1-й Великой войны, когда русская армия стояла против австрийской, разделенная непроходимым болотом, господин Х., зная хорошо эту местность, прошел через это болото по известной только ему дороге к русским, потребовал свидания с высшим русским начальником, рассказал ему подробно расположение австрийской армии и эту секретную дорогу. Русские воспользовались этими сведениями, прошли болото, неожиданно напали на австрийцев и одержали над ними полную победу.
В благодарность за это русское правительство дало господину Х. полную свободу в России. А один помещик, имеющий имения в трех губерниях, взял господина Х. к себе главным управляющим над всеми своими владениями, и господину Х. пришлось все время ездить из одной губернии в другую. Он говорил: «Часто приходилось останавливаться у крестьянских изб и попросить напиться воды. Не было случая, чтобы крестьянин просто вынес мне кружку воды. Нет, каждый, у кого я останавливался, приглашал в дом, старался угостить молоком, простоквашей, салом, яичницей и всем, что было у него в доме. Я был поражен и изумлен таким гостеприимством, такой добротой и такой лаской русских. Нигде на Западе ничего подобного нет. Нет на свете добрее и отзывчивее русского человека. Не редкость на Западе, что отец, придя в гости к женатому сыну, должен заплатить ему за обед и за все съеденное у него. И я рад, что угощаю у себя русского человека, вспоминая, как в России меня, незнакомого иностранца, угощали русские».
В 1935 году, после девятимесячного страдания, от рака в желудке, в Пражском госпитале умерла моя жена.
В этот же 1935 год нашу чудную гимназию из великолепного места Тржебова перевели в Прагу, соединив с имеющейся там маленькой русской гимназией. Так жалко было покидать Моравскую Тржебову, где прожил 14 лет и где было так хорошо.
В Праге тоже был интернат и для мальчиков, и для девочек, но много было и приходящих. Формы для учеников не было, кружков не было, церкви своей не было и, вообще, все было по-другому – и хуже.