Далекое и близкое, старое и новое
Шрифт:
За 20 ноября в комитет поступило 470 телеграмм. За один день в Освободительную Армию записалось свыше 60 тысяч бойцов. Манифест объединил вокруг генерала Власова не только «остов» и военнопленных, но и политических общественных деятелей, профессоров, врачей, военных – и не только русских, но и калмыков, грузин, украинцев, татар и представителей других национальностей. Власову писали: «Ведите нас освобождать Россию. Русский народ под вашим руководством победит. Ведите нас, и ни тягчайшее горе, ни холод, ни голод, ни смерть не смогут нас возвратить с этой дороги, ибо нет больше сил, чем наша ненависть к большевикам и к сталинскому террору».
Власов говорил, что Сталин, узнав, что Власов стал во главе Освободительного Движения, велел казнить всех его родственников – и близких, и дальних.
Борьба, вражда и ненависть между власовской РОА и немцами продолжалась все время. Для РОА Сталин был врагом № 1, а Гитлер № 2.
У Власова не было ни одного свидания с Гитлером.
Власов говорил: «Может быть, меня убьют, но наша идея, наше движение не умрет. Россия будет спасена и будет сильной, могучей и грозной для врагов».
Чтобы иметь понятие, как реагировала Красная армия при встрече в бою с частями генерала Власова, расскажу маленький эпизод. Полковник Сахаров, работавший некоторое время в штабе Власова, с его разрешения сформировал небольшой отряд и направлен был немецким командованием на усиление одной немецкой пехотной дивизии. Начальник дивизии, выслушав рапорт полковника Сахарова о прибытии отряда в его дивизию, спросил: «А сколько человек в вашем отряде?» – «Двести человек». Генерал расхохотался: «Как может усилить меня такая горсть людей? Я три раза бросал всю дивизию на город Х., где засели большевики, и каждый раз они отражали наши атаки с большими для нас потерями. Что может сделать рота, где дивизия не в состоянии справиться?» И генерал, не обращая внимания на Сахарова, углубился в какую-то бумагу. Постояв минуту, Сахаров говорит: «Господин генерал, разрешите хоть разведку сделать?» – «Ну, разведку, конечно, можете сделать». Сахаров откланялся и вышел. На следующий день генерал получил от Сахарова донесение: «Город Х. взят, взято столько-то (свыше 3000) пленных, столько-то орудий, пулеметов, танков. У нас потерь нет – один раненый». Генерал прочитал донесение: «Что это, шутка? Какой вздор». Потом к адъютанту: «Немедленно поезжайте на мотоциклетке и узнайте, в чем дело». Адъютант, возвратившись, подтвердил все цифры взятого. Русские, узнав, что против них части Власова, немедленно перешли на сторону Сахарова.
Генерал писал в донесении начальству: «Пришлите мне еще два-три таких отряда, и все красные немедленно перейдут к нам».
После заседания КОНР Андрей Андреевич пригласил меня в свой номер ужинать. Были там генералы Трухин184 , Малышкин185 , Жиленков186 , еще кто-то из близких Власова и одна дама, которая хорошо пела. Пел и Андрей Андреевич – у него был красивого тембра бас.
В Праге я снимал комнату в семье Семеновых: мать, Надежда Николаевна, и два сына: Женя, инженер-строитель, и Вова, студент-медик. Вову, ярого монархиста, гестапо арестовало за то, что на экскурсии будто бы пел с другими советскую песню. Донес на него представитель генерала Бискупского – инженер Ефремов. Вова был абсолютно без слуха и ничего петь не мог. Это явно была месть Ефремова...
Мы с матерью Вовы по четвергам приносили ему в тюрьму чистое белье и съестное, а в белье вкладывали образ Божией Матери. (Вова был очень религиозен и служил иподьяконом у епископа Сергия Пражского.) Каждый раз вместе с грязным бельем немцы возвращали этот образ. И все-таки один раз они не заметили его, и Вова все-таки образ получил.
Вот выдержки из полученного от него письма:
«За полгода, что я сидел в тюрьме, я получил только три пощечины, да и то не по своей вине. Первый допрос для меня был совсем благоприятный. На втором допросе меня начали бить по голове, а от «доктора» я получил такой удар кулаком по уху, что я моментально оглох на левое ухо, из уха потекла кровь – была пробита барабанная перепонка. Меня связали и, положив на табуретку, стали пороть палкой. Как долго я был в прачечной (так называется в тюрьме порка), не знаю, но, когда экзекуция окончилась, все были без пиджаков и порядочно вспотевшие, было их пять человек. После начался допрос. К моему удивлению, протокол был составлен для меня хорошо, но у меня создалось впечатление, что мама, брат Женя и вы уже расстреляны.
Не знаю, откуда у меня было столько сил, ясно, что это была помощь Божией Матери, которой я очень молился и во время битья. Я все время повторял: «Пресвятая Богородица, помоги и спаси меня». Но я не издал во время битья ни одного звука, и на их вопрос, чего я хочу, чтобы меня расстреляли или повесили, я ответил, что прошу дать мне возможность принять участие в борьбе с коммунизмом.
Когда я ехал из гестапо в тюрьму, я молился за всех вас, как за покойников, и сам себя подготовлял к завтрашнему расстрелу. Я распрощался со своими товарищами по камере, роздал им свои витамины, зубную пасту, мыло и вообще все, что считал уже ненужным. Ночь я не спал. Все тело болело, а место ниже спины было сплошным кровоподтеком. При каждом шорохе, каждом шаге казалось, что вот-вот идут за мной. Утром увели моих товарищей по камере. Я остался один и все время молился. В четверг я получил белье из дома и понял, что все это была гнусная комедия, игра на нервах.
9 февраля меня повезли в Терезин.
Терезин – это самое ужасное, что мне пришлось пережить: грязь, вши, блохи, голод, холод и тяжкая работа. В камере на 280 человек было 640. Работал я ночью от 6 вечера до 6 утра, без перерыва, без пищи, в подземных шахтах – мешал бетон лопатой. Потом работал в Усти над Лабой, потом рыл окопы. 640 человек на нарах в 4 этажа, на мокром полу, холод, со стен и потолка течет, миллиарды вшей и блох... Началась дизентерия, тут же туберкулезные, с воспалением легких, с рожей, флегмонами и т. п. – и всего 2 уборные и 6 кранов. Как мы выжили?..
3 апреля нас вывезли из Терезина в концентрационный лагерь в Флоссенбюрге у Вейдена – снова голод и холод. У нас отобрали все и дали полосатые арестантские халаты или тряпье с буквами «К.Л.». Страшно били свои же заключенные, так называемые «капо» [66] . Били резиновыми трубками, не разбирая по чему. Я еле ходил, ослабел от голода, ноги болели от ревматизма. Кроме того, натер ногу джеваками, и у меня правая нога постоянно была вся в нарывах. Кормили так: утром пол-литра черного кофе без сахара, в обед один литр горячей воды, в которой плавала кормовая репа, и вечером пол-литра кофе без сахара и 200 граммов хлеба. Это все. Последние пять дней хлеба не давали.
66
Капо – привилегированные заключенные в фашистских концлагерях, работавшие на администрацию. (Примеч. ред.)
20 апреля нас погнали в Дахау, так как подходили американцы. Это был «голодный поход смерти». Шли мы, слава богу, только 4 дня. На пятый нас догнали американцы. Шли и день и ночь под проливным дождем, без пищи. Ели по дороге щавель или корни травы. За эти четыре дня два раза нас останавливали на три часа, и мы спали на мокром лугу по щиколотку в воде. Из 14 600 человек, вышедших из лагеря, пало 6000. Тех, кто падал, задние эсэсовцы пристреливали. Я шел во второй группе, и мы шагали по шпалерам трупов.
23 апреля, в семи верстах от баварского города Хама, нас догнала 7-я американская армия. Я прожил десять дней в г. Родинге и 3 мая отправился пешком в Чехию. До Меркулина я шел пешком. Линию фронта и границу переходил под артиллерийским огнем, шел наугад по лесам и полям, кружил, боялся попасть в руки немцам. На мне был арестантский костюм. В Домажилице я случайно встретился с моим сослуживцем по институту г-ном Тейхманом. 5-го пошел дальше. В каждой семье меня кормили и нагружали бухтами [67] , печеньем и т. п. Я едва волочил ноги. В Мерклине ночевал в школе, где еще накануне спали немцы. Ночью проходили немцы, но в школу не заглянули. 6-го в Мерклин вошли американцы. Это была Пасха, и мне не хотелось идти дальше.
67
Бухты – сладкие гренки. (Примеч. ред.)