Дальняя гроза
Шрифт:
— Вы правы, поручик! — согласилась Ксения. — И я повелеваю немедля начать трапезу, не ожидая тех, кто позволяет себе приехать после дамы.
На белоснежных скатертях, расстеленных под чинарой, громоздились жареные поросята и куры, форель, помидоры, огурцы, охапки пряной зелени, арбузы и дыни, гроздья винограда. Тут и там красовались бутылки «смирновской», крымских вин и шампанского.
У такого угощения трудно было сдерживать нетерпение проголодавшихся, жаждущих крепко выпить и плотно закусить молодых, отнюдь не страдающих отсутствием аппетита офицеров.
К
— Сударыня, простите великодушно, я так спешил к вам, что одного коня запалил на полдороге, пришлось возвращаться, менять коня, и вот я перед вашими прекрасными очами... — Он выпалил все это гортанно, на едином дыхании.
Ксения изобразила на томном неприступном лице явное неудовлетворение запоздалыми извинениями полковника.
— Нет, нет, ваши оправдания не могут быть признаны сколько-нибудь удовлетворительными. И в наказание с этой минуты вы обязаны исполнять все мои капризы, даже если они вам покажутся неисполнимыми и сумасбродными. Таков вам мой приговор, Аркадий Аристархович.
Чаликов ловко изогнулся в поклоне, изобразив на свирепом лице полнейшую преданность и повиновение.
— Слушаюсь и счастлив быть вашим рабом! — пролаял он, и Ксения милостиво подставила ему локоть.
Чаликов повел ее к месту пикника. За ними дружно устремились все остальные.
Был полдень, и солнце слегка припекало. Тепло его, столь привычное летом, сейчас, в преддверии осени, было особенно ощутимым. Все вокруг — крутой берег реки, надежно укрытый перелеском, дальние поля, огромная раскидистая чинара — замерло, как в ожидании чуда. Ни один листок не трепетал, ни одной тучки не плыло в высоком холодном небе, ни один стебелек в степи не колыхался. Волшебная сила осеннего солнца принудила все застыть в томительном ожидании близкого перелома погоды. Даже река внизу, под обрывом, бравшая приступом обломки серых отполированных скал, приглушила свои обычно грозные звуки.
И только люди, собравшиеся под чинарой, казалось, бросили дерзкий вызов тому покою и умиротворенности, которыми была охвачена вся окружавшая их природа.
Тон восторженному восприятию всего происходящего задал сам Чаликов. Он громче всех произносил длинные, цветистые тосты в честь Ксении. Его панегирики охотно и бурно подхватывали офицеры. Анфиса то и дело подливала им «смирновской». Ксения, вся пунцовая от выпитого вина, воспринимала неумеренные восхваления как должное. Тщеславие распирало ее, ища выхода.
— Господа! — не выдержала она. — То, что говорил здесь Аркадий Аристархович обо мне, — это лишь попытка оценить меня как женщину. Но он совершенно уклонился от того, чтобы рассказать обо мне как о воительнице. Разумеется, ему неведома моя биография, и потому я расскажу о себе сама. Надеюсь, что это придаст господам офицерам доблести.
— Ура! — взвизгнул прыщеватый поручик, плотоядно нацелившись в Анфису полубезумными восторженными глазами.
Его возглас подхватили. Зазвенели бокалы, оживление достигло той точки накала, когда любое слово, порой даже глупое, принимается со смехом и ликованием.
— Просим! Просим, рассказывайте! — вскричал все тот же поручик.
— Извольте, господа. Я откроюсь вам в самой счастливой поре моей жизни. Вы готовы мне поверить?
— Готовы! — нестройно рявкнули офицеры.
— Так вот, извольте. Перед вами — прапорщик из женского батальона смерти. Того самого, которым командовала храбрейшая из женщин прапорщик Бочкарева.
— Ура! — перебивая ее, снова провозгласил поручик, пристраиваясь рядом с Анфисой.
— Да, да, господа, я служила у Бочкаревой! Это удивительная женщина. Муж у нее погиб на германской, и она решила мстить за него. Шесть раз была ранена, заслужила солдатского Георгия. Кто из вас, господа, может сравняться с ней?
— Никто! — услужливо подхватил поручик. — Но в предстоящих боях...
— Докажите это в предстоящих боях, — с вызовом продолжала Ксения. — А пока что я выдам вам один секрет. По виду сия Бочкарева страшненькая, не приведи господь. Ни мужик, ни баба. И несмотря на это, многие офицеры пытались добиться ее благосклонности. Она же с презрением отвергала их, говоря, что, пока мы не одержим победу над немцами, она не подпустит к себе ни одного мужчину.
— Но простите, Ксения Николаевна! — бурно запротестовал Чаликов. — Я решительно против утверждения Бочкаревой. Ну что за вздор! Никто так не воодушевляет мужчин на подвиги, как женщины. Так было во все века.
— Вы могли бы добавить: красивые женщины, — подчеркнула Ксения. — У меня была задушевная подруга — Маргарита, дочь адмирала Скрыдлова. Вот это была красавица! С нее иконы писать. А она с винтовкой — в атаку.
— Выпьем же за женский батальон, но не батальон смерти, а батальон жизни! — провозгласил громадный, дотоле молчавший с мрачным, отрешенным видом офицер с погонами артиллериста.
Его предложение было встречено бурным ликованием.
— Господа, а какие были бои у Сморгони в июле семнадцатого! — все более распалялась Ксения. — Ранило Бочкареву. Взрывом снаряда контузило меня и Маргариту. Но мы не отступили. В тех боях было взято две тысячи пленных. Женщины показали мужчинам, как должно воевать.
— Виват! Слава! — пытаясь обнять и поцеловать Ксению, визжал поручик. — Ксения Николаевна... Ксюша... Выпьем на брудершафт!
— Вы же знаете историю войн, господа. Ни в одной воюющей армии не было женских батальонов, кроме русской.
Чаликов, пританцовывая вокруг Ксении на манер горячего коня, жадно ловил каждое ее слово.
— Да, господа, я подтверждаю — кроме русской! — заученно повторил он. — И я предлагаю не далее как завтра сформировать команду женского бронепоезда. И назвать ее «Прапорщик Ксения Варенцова-Гнедич».